«Буря свирепствует на Азорских островах… Новые кораблекрушения… Четвертиуаттная лампа Фебус — домашнее солнце… Гибель трансатлантического парохода «Зюдерзее»… Пейте аперитив[8] Кишоф…»

Глубокая меланхолия разрасталась во мне при виде такого смешения вестей об ужасах и повседневщины. Я с горечью наслаждался этим вечером в Париже, последним, быть может, перед долгим отсутствием. Кто знает, — год, два, а может быть, и больше предстоит провести в печальных пустынях Антарктиды?

Но что из этого! Я никого не покидаю: я один на свете, с тех пор как мать моя и жена погибли в Париже в апреле 1918 года от снаряда «Берты»… Ирония судьбы! — в то время, когда мой госпиталь стоял в Мало, ежедневно подвергаясь обстрелу орудий Диксмюдэ… Детей нет, семьи тоже. Лишь несколько друзей, в лучшем случае таких, как Жолио и Ривье…

Славный Жан-Поль! Его благодарность — надежная. Случайно купаясь вместе лет пятнадцать тому назад, я спас ему жизнь — это так, но много ли нашлось бы людей, которые помнили бы об этом долго? Спроси я у него завтра тысячу франков, он даст мне их с улыбкой. А пока что, ему именно обязан я возможностью бежать от неудовлетворяющего меня существования; это он в последнюю минуту представил меня в качестве судового врача капитану Барко, экспедицию которого он субсидирует. Мое существование… И я перебираю в памяти последние девять лет. Девять лет жизни врача, кочующего из Парижа в Трувиль, из Трувиля в Санари, из Санари в Булонь, не имеющего возможности обосноваться окончательно и не находившего во всякого рода флиртах ничего, кроме мимолетного развлечения, оканчивающегося разочарованием… Я вижу, наконец, свою решимость сбросить этот старческий облик и обновиться путем самовольного изгнания в далекие пустыни и героической жизни на полюсе.

В это время мимо меня по тротуару прошла молодая женщина — высокая, стройная и одетая в такое же синее пальто, какое было утром на Фредерике; последняя представилась мне отчетливо; подумал — это галлюцинация, и ощутил смущение подобное тому, какое овладевало мною в ее присутствии. Ее духи «Ремембер» вызывали в моем представлении в этот парижский вечер все великолепие залитого солнцем летнего пляжа. Я опять видел перед собой ее улыбку. Фредерика! Новая заря!..

Ax! жизнь с тобой была бы, может быть, спокойнее и слаще!..

Но я пожимаю плечами, возмущенный собой и своим сумасшедшим воображением, которое уже рисует мне будущее, когда белокурая кандидатка станет верным спутником моей жизни, моим духовным союзником… Но что ты, безумец! Ты послезавтра отправляешься в Антарктиду… Твое счастье, не правда ли, эта встреча in ex-tremis[9], которой ты не можешь воспользоваться… Я должен увидеть ее завтра! А что потом? Хорошее дело! Узнали ли мы друг друга, позавтракав вместе разок? А если наша симпатия возрастет, она лишь отравит мой отъезд, на который сегодня утром еще я смотрел, как на освобождение. И еще ее отец, этот загадочный швейцарец, — чего он от меня хочет? Чего он хочет от Ривье? Если я окажу ему эту услугу, отдаст ли он мне за это руку дочери? Да нет же! Это абсурдно. Никто так не женится — после двух коротких встреч, накануне отъезда на край света!..

Я плохо спал эту ночь, потому что слишком рано улегся в своей комнате в отеле «Терминус-северный»[10].

Мне снился крейсер во время кораблекрушения; Фредерика была капитаном, а ее отец развлекался тем, что вылавливал удочкой плавающие трупы.

Я не закрыл с вечера ни окон, ни ставней. Когда я проснулся, в комнате было так темно, что я подбежал к окну, чтобы проверить время по вокзальным часам. Было уже восемь часов. Лил дождь, небо было свинцовое, под бешеными порывами ветра звенели оконные стекла. Это была предсказанная накануне буря. Первая моя сознательная мысль была о Фредерике, которая теперь должна была садиться на пароход в Булони в эту отчаянную погоду, которая на побережьи была несомненно еще хуже.

На авеню Вилье, у Жана-Поля Ривье, куда я отправился к 10 часам, согласно посланной накануне телеграмме, меня ожидало первое разочарование. Банкир накануне утром выехал в Биарриц, вызванный телеграммой к жене, и вернется только через два дня.

Какая неудача! Прощай надежда исполнить обещанное мною Гансу Кобулеру! Но тем хуже для него. Для меня важнее всего было позавтракать в его обществе, а главное в обществе его дочери.

Остающееся до назначенного свидания время я провел в условленном месте встречи — таверне «Рояль», читая утренние газеты и наблюдая дождь.

По последним известиям, после целого ряда новых опустошений на Атлантике, циклон достиг берегов Франции и около часу ночи обрушился на Бретань. Лодки, оставшиеся, несмотря на сделанное предупреждение, в море, потонули. Даже в портах и кое-где в заливах яростный прибой натворил немало бед.

В одиннадцать часов «Пари-Миди»[11] принес мне новые подробности, — впрочем, краткие и случайные, потому, что циклон опрокидывал телеграфные столбы и прерывал сообщение с столицей. Даже радиопередачи получались сбитые «паразитами» магнитной бури, свирепствующей во всем полушарии.

Прибой — волна в несколько метров вышины — обрушивался постепенно на все побережья Западной Европы:

Ирландии, Англии, Франции, Испании, Португалии, «В Ла-Манше он достиг Шербурга в 3 часа, Гавра — в 5 часов и, возрастая в силе, в своеобразном мешке, образуемом загибом побережья от Соммы до мыса Гринэ, он в половине седьмого смел Беркскую дамбу, разрушая по дороге виллы, и снес железнодорожный мост через Каншу в Этапле…»

Это была большая линия из Калэ в Париж, прерванная в это утро за два часа до прохода скорого поезда, которым должны были приехать Фредерика и ее отец.

С последними остатками надежды (Кобулеры могли передумать и выехать ночным поездом) я подождал еще час. Но никто не явился.

Я позавтракал один в первом попавшемся ресторане, проклиная циклон и стараясь отделаться от преследующего меня образа Фредерики. После завтрака, выпив кофе с бенедиктином и выкурив две сигары, я обнаружил, что мне остается еще пять долгих часов до отъезда. Какая-то мизантропическая извращенность помешала мне сделать два-три визита, как я предполагал сначала; я углубился в свою угрюмую меланхолию и весь свой последний день в Париже прошатался по разным кафэ.

Столица жила, повидимому, мало интересуясь морской катастрофой, угрюмая, как бы недовольная ужасной погодой.

Беспрерывная вереница автобусов и такси, движущаяся под проливным дождем, имела какой-то мрачный, жестокий вид. На тротуарах прохожие, полускрытые зонтиками, которые они держали обеими руками, быстро передвигали ноги… ноги в серых, забрызганных грязью брюках, женские ноги всевозможных размеров и калибров в шелковых чулках и в туфлях на высоких каблуках, которые чудом сохранялись в целости при таком наводнении.

С четырех часов новые специальные выпуски газет помогли мне коротать время.

Бедствие разрасталось. Немая со вчерашнего дня Америка наконец прислала свою долю подробностей — via[12] Пернамбуко — Дакар:

«Ранее и гораздо сильнее Восточной Европы пострадали от неожиданного урагана западная часть Соединенных штатов и Канады. Волна высотой около тридцати метров, настоящая водяная скала, обрушилась на побережье обеих этих стран (сначала на Новую Землю), уничтожая порты, вздымая суда и бросая их на небоскребы. В то время, как печатаются эти строки, жертвы насчитываются уже десятками тысяч…»

Согласно интервью с директором Метеорологической станции по поводу непредвиденной аномалии, эта двойная, так сказать, буря с головокружительным перемещением бороздила одновременно в двух противоположных направлениях Америку и Европу, как бы исходя из одного центра атмосферических и морских пертурбаций».