В 19 часов скорый поезд уносил меня в направлении Марселя в ранних сумерках, под проливным дождем с градом, который барабанил в стекла, как настоящая шрапнель. Обед в вагон-ресторане… Часы сплина в отделении вагона первого класса, визави — два англичанина, которые до самого Лиона упорно не тушили электричества и читали…

Солнце, пригрев мне щеку, разбудило меня. Плоский пейзаж Ла-Кро быстро мелькал в зеркале под чистой лазурью; но тополя по обе стороны насыпи гнулись под бешеным мистралем. При выезде из туннеля Нерт развернулось Средиземное море — сине-стальное, ощетинившееся белыми гребнями волн. Тут тоже была буря, но сухая буря: и корабли нашли верное убежище за многочисленными молами, которые гостеприимно раскрывали перед ними объятия от эстокады до самого Марселя, потому что океанский прибой останавливался на пороге Средиземного моря, у Гибралтарского пролива.

В восемь часов я вышел из вагона на вокзале Сен-Шарль, и такси унес меня со всем моим багажем по залитым солнцем улицам старинного Фоейского предместья, вдоль живописной и оживленной Каннебиеры, в Старый порт, где у Бельгийской набережной стоял на якоре «Эребус II».

Обычное в день отправления оживление царило на этом гордом трехмачтовом судне, построенном для борьбы со стихиями, но мне, профану, оно показалось простым пароходом. Матросы в красных фуфайках с белыми монограммами, растянутых их могучими мускулами, хлопотали у раскрытого люка, в который лебедка выгружала боченки из стоящего на набережной грузового автомобиля.

В желтой пыли, которая просачивалась из боченков и покрывала тонким слоем грузовик и мостовую, я с удивлением узнал серу.

Но дежурный у сходен уже завладел мною; он отвел меня на верхнюю палубу к капитану Барко, крепкому, лет пятидесяти, человеку с безволосым аскетическим лицом, которое фотографии журналов и газет сделали популярным еще во время его первых антарктических экспедиций.

Держа мою визитную карточку в руках, он долго и упорно смотрел на меня своими глазами морского волка… так долго, что я даже отвел глаза. Наконец он протянул мне руку и произнес с некоторой сухостью:

— Добро пожаловать, доктор… раз вы друг господина Ривье. Я не подумал в своем письме спросить вас, переносите ли вы морскую качку. Да? Потому что мы попляшем завтра под этим мистралем. — Он подозвал офицера, который наблюдал за маневрами в нескольких шагах от нас. — Лефебур… Вот господин Лефебур, мой помощник. Он отведет вас в вашу каюту, доктор. Я вас представлю вечером вашим коллегам. До свиданья.

Я последовал за помощником.

Лефебур… Роберт Лефебур… Что напоминает мне это имя? Спускаясь по лестнице, я изучал смуглое лицо моего спутника, который лукаво подмигивал мне.

— Что же это, Антуан, ты не узнаешь больше старых приятелей? Бебер, вспомни своего гимназического товарища Лилле, с которым ты обменивался почтовыми марками и который списывал у тебя латинские переводы.

Я вскрикнул. Какая неожиданная радость встретить знакомого на этом судне! И я предоставил свои фланги горячему объятию веселого моряка.

Проведя меня по узкому проходу штирборта в комнатку полупортика, которая отныне должна была стать моим жилищем на долгие, долгие месяцы, Лефебур помог мне разместить мой багаж, и пока я переодевался в мою новую форму судового врача, купленную в Булони (синяя куртка с галунами по гранатовому бархату), он сел потурецки на край моей койки и, не откладывая более, принялся меня просвещать:

— Старик встретил тебя холодновато? А? Он было выбрал уже своего племянника судовым врачом. Но так как твой друг Ривье дает все средства на экспедицию, то племянником пришлось поступиться в твою пользу. Но это неважно, тебе повезло, что ты стал здесь судовым врачом, то есть почти независимым человеком. Если бы ты был офицером, например, тебе бы, пожалуй, пришлось надевать латы. Или даже если бы ты входил в состав технического персонала… Потому что, знаешь ли, мы везем: натуралистов, фотографов-кинематографистов, геологов — палеонтологов, минералогов… Целую Академию наук. Не считая (ты этого не знаешь, вероятно) инженеров. Один, два, три, четыре инженера: Да, сударь, четырех горных инженеров на южный полюс! Это тебя поражает, но тебя ждет еще не мало сюрпризов. Если я расскажу тебе о нашем грузе: экстракторы, бараки, передвижной мост, переносная железная дорога с рельсами на много километров, и наконец (держись, дружище!) девятьсот бочек. серы! Ты чистосердечно верил, судя по газетам, что мы отправляемся прямо к полюсу и притом с чисто научней целью? Но это было бы несвоевременно: ведь теперь на южном полушарии только начинается весна; а кроме того, скажи, похоже ли это на такого дельца, как твой друг Ривье, не «оплатить» себе экспедицию? Итак, мы отправимся сначала в Габон, где и сдадим девятьсот бочек серы (кошмар капитана — «этот смелый исследователь», как называют его газеты, бесится, видя себя в роли капитана вульгарного грузового парохода). После чего… Но я расскажу тебе это позже. Ты готов? Теперь 10 часов, поедем позавтракать на Каннебиеру. Я сегодня не дежурю, и мы отправляемся только в 16 часов.

Держась под-руку и преодолевая бурные порывы мистраля, мы отправились в город и уселись на крытой террасе кафэ «Гласе». И над рюмками кюрассо[13] начался неизбежный в день отплытия разговор — о буре. Я стал расспрашивать Лефебура:

— Я не читал газет сегодня утром. Что в них говорится?

— Ничего нового со вчерашнего дня, материальные убытки и жертвы… Но, когда я сходил с вахты недавно, Мадек, радиотелеграфист, говорил мне о длинной передаче, только что им принятой, которая дает объяснение прибою. Вопрос действительно в подводном вулканическом извержении. Грузовому пароходу «Шамплайн», идущему из Монреаля в Гавр, удалось захватить океанское течение вдоль, а не поперек: (в последнем случае он бы погиб), он сигнализирует, что заметил на северном горизонте новый, остров на 43° восточной долготы и 55° северной широты. Положение определено приблизительно, потому что судно уже двое суток, вследствие сильного тумана, лавирует наугад. Остров, очевидно, вулканического происхождения. И так как в этом месте глубина океана достигает четырех тысяч метров, можешь себе представить, какое перемещение вод должна была вызвать эта масса лавы, поднявшаяся на поверхность океана…

Мы позавтракали на набережной Рив-Нейве в ресторанчике «Ла-Каскад», где, как обычно в Марселе, сидели бок-о-бок докеры в простых рубахах и элегантные парочки, которых ждали собственные автомобили.

Наслаждаясь «ракушками» — лиловыми, зелеными, медвежьего цвета — и традиционным буйабезом[14], мы рассказывали друг другу свое существование со времени окончания училища. Каждый из нас говорил, собственно, для себя и из вежливости делал вид, что слушает другого.

За полчаса до снятия с якоря, т. е. в три с половиной часа пополудни, мы направились к «Эребусу II», трубы которого извергали густые клубы дыма.

Огромная толпа запрудила всю набережную, где затертые ею трамваи тщетно трезвонили; ветер разносил героические звуки орфеона, который устроился тут же в толпе рядом с фотографами и киносъемщиками. Понадобились усилия двух полицейских, чтобы проложить нам дорогу.

Но на судне наблюдалась растерянность. На носу и на корме весь экипаж озабоченно и тихо переговаривался. Все глаза были устремлены на капитана Барко, который шагал по своему мостику, скрестив на груди руки и сердито нахмурив брови.

— Не едем! — прошептал нам начальник судовой команды Нерфи, когда мы вступили на палубу. — Распоряжение министерства. «Старик? в бешенстве. Остерегайтесь, господин Лефебур… Ах, доктор, только что получена для вас депеша по беспроволочному… Она у Ле-Мулека. Да вот он вас разыскивает, этот высокий рыжий, который разговаривает с вахтенным,