— Это такая, офицерская, — вспомнил вдруг старик, продолжая жевать. — Хорошая шапка.

— Дневальный сказал, что вы можете помочь ее разыскать.

— Такие паскудники, все прут. По этой части здесь мастеров много, — продолжал говорить старик, казалось, отвечая не на мой вопрос, а на собственные мысли.

— Ну, а вы помочь могли бы? — повторил я.

— Отчего не помочь, хорошему человеку завсегда надо помочь.

Наступила пауза. Старик и его собеседники продолжали жевать. Наконец старик решил сам прийти мне на помощь.

— Видишь, какое дело. Мы тут собрались чайком побаловаться, а сахарка-то и нет. А без сахарка, какой же чай, сам знаешь. Ты, вроде, посылку получил, небось, сахарка положили. Угостил бы нас, уважил старика.

— У меня здесь нет, в каптерке лежит.

— Ну, вечером принесешь, — охотно согласился старик. — И то верно, разве в бараке можно что оставить? Все сопрут крохоборы. Я тут порасспрошу. А ты шагай на работу. И насчет сахарка не забудь!

Вечером, возвратившись в барак, я увидел на нарах, на самом видном месте, шапку, а после ужина пачка рафинада перекочевала из каптерки к старику.

— Вот и молодец, и шапочка нашлась, — осклабился старик, получая дар. — Для хорошего человека чего только не сделаешь!

Так состоялось наше знакомство.

Странное впечатление производил Малолетка, так быстро сумевший «разыскать» мое имущество. На работу он не ходил, хотя в инвалидах не числился. Его ближайшими друзьями были два молодых парня, с которыми он постоянно беседовал и которые с уважением внимали его разглагольствованиям. Они были из того же воровского мира, только, по-видимому, рангом пониже. Дружил он, вроде бы, и с дневальным барака, но, как я позднее понял, тот его просто боялся и был у него на побегушках. Большой краснобай. Малолетка любил поораторствовать, причем в сферу его интересов входило все, начиная от жизни нашего лагпункта и до истории нашего отечества.

В первое время я, неопытный лагерный юнец, полагал, что авторитет Малолетки связан с его многолетним уголовным прошлым и что он играет в криминальном обществе роль некоего «первого блатного», которому подчиняются все представители этой достойной корпорации. Со временем я понял, что влияние Малолетки основывалось не только на уважении к нему уголовников.

Место мое в бараке оказалось не очень удобным. Лагерный «новичок», я после выписки из карантина расположился, по указанию дневального, на нижних нарах, у самого входа в барак. В ночное время дверь барака открывалась несчетное число раз, с наступлением холодов я мерз и мечтал перебраться в другое место. Случай представился, и помог мне дневальный. После «кражи» шапки он проникся ко мне сочувствием и, по собственной инициативе, предложил перебраться подальше от двери.

— Слышь ты, тебе здесь, верно, холодно. Место наверху освободилось, одного латыша на этап выдернули. Переходи, если хочешь.

Я, разумеется, охотно согласился и, таким образом, Малолетка, спавший на нижних нарах наискось от меня, стал моим соседом. Успешно обменяв спрятанную шапку на пачку сахара, он, видимо, рассчитывал и впредь кое-чем попользоваться из посылок «богатого» москвича. Но вскоре разочаровался. Посылки приходили редко и «обжать» простака было не на чем. Зато Малолетка извлекал из знакомства с новым лагерником иной «профит». Представлялась возможность порисоваться перед неискушенным интеллигентом своей былой воровской удалью, и в моем лице, по крайней мере в первое время, он нашел благодарного слушателя. Правда, я довольно скоро раскусил Малолетку, но интереса к этому занятному продукту нашей социальной действительности не утратил и постепенно выпытывал у него все новые подробности былой лагерной жизни. Разумеется, Малолетка всячески старался приукрасить свой облик и представиться благородным вором, грабившим только толстосумов-богачей и заботившимся о бедных и неимущих. Однако это ему слабо удавалось. Слушая шамкающего Малолетку, я, в конце кондов, невольно стал знатоком его весьма пестрой биографии.

Как-то, лежа на нижних нарах, Малолетка пожелал ознакомить меня с главными событиями своей жизни.

— С девятого года я, — начал свою исповедь Малолетка. — В революцию отец с матерью померли. Уж я и не знаю — от тифа или от голодухи. Остался я сиротой. С пацанами-однолетками поворовывал. Спали на улице, в котлах, где днем топили асфальт и в ночное время сохранялось тепло. В начале двадцатых по приказу Ленина товарищ Дзержинский организовал в ГПУ отдел помощи малолетним беспризорным. Советская власть о нашем брате беспокоилась. Стали нас собирать, кормить, одевать, учить грамоте и разным ремеслам. Мне в ту пору и двенадцати не было. Про нас говорили, что мы дети революции и будем строить социализм.

Поначалу мне все это понравилось: всегда сыт, в тепле. Годы ведь тяжелые были. Потом заскучал. С малых лет привык к вольной, воровской жизни. По весне сбежал с приятелем из детского дома. Как раз нэп пришел, буржуев развелось видимо-невидимо. Мы ведь мужиков-трудяг не трогали, по нэпманам работали. Забирали у них то, что они у рабочего человека отнимали. Да и то верно — что взять у простого работяги?

В двадцать четвертом взяли нас. Помню, как сейчас, в ленинские дни это было. Мне тогда пятнадцать стукнуло. На краже попались. Плохого нам ничего не сделали. Чекист-воспитатель сказал, что мы — дети трудового народа, что нас буржуазная власть испортила и нас нужно перевоспитывать. Три года мне дали и в колонию отправили. Вот когда житуха была! Никакого надзора, ходи, куда хочешь, только к поверке приходи. Кормили хорошо. Я тогда очень футболом увлекался. Нас в соседнюю колонию возили на соревнования. Меня старшим назначили среди малолеток. Из-за этого меня Малолеткой и прозвали. Правда, я пару раз из колонии убегал, но потом возвращался. Три года быстро пролетели.

Как освободился и огляделся, думать стал, как жить дальше. Все вокруг вкалывают. Как собаки на веревке в конуре сидят. Мне это дело не по вкусу пришлось. Опять стал поворовывать. В тридцатом арестовали. Теперь речь уже шла не о колонии, мне ведь за двадцать перевалило. При Ленине и Дзержинском к нашему брату из народа как относились? А тут режимчик усилили, прижимать стали. Дали пять лет лагерей. Правда, я и там особо не упирался, но и прежней вольности не было.

Как вышел, связался со знакомыми корешами. Еще в лагере дружбу завел. Решили мы одного старичка потрясти. А нас взяли и по десятке влепили. Я от звонка до звонка, с тридцать седьмого по сорок пятый, припухал в Сиблаге. В войну в лагере голод был, люди как мухи мерли. А я ничего. Меня начальник лагеря завпекарней назначил. Как сыр в масле катался. За эти годы я стольких баб поимел, счету нет. За кусок хлеба давали. А как вышел — два года погулял и новую десятку схлопотал. Вот и сижу.

В рассказах Малолетки удивительным образом сочетались революционная фразеология первых лет советской власти, любовь к Ленину и Дзержинскому с излияниями блатнячка, хваставшегося налетами и грабежами и предававшегося романтическим воспоминаниям о прошлой вольготной воровской жизни с пьяными оргиями и любовными похождениями.

Иным представлялся Малолетка в своих интимных беседах с друзьями. Тогда в его речах вырисовывался лик хищного урки, особенно ненавидевшего людей образованных.

— В лагере с политиками надо с умом действовать, — учил он своих дружков. — Ежели попадется богатенький, его нужно обжать. Спервая пообещать устроить на легкую работу или еще чего. А потом через знакомого нарядчика на тяжелый этап спихнуть. На рудники там или в лес. Наши там с ним разберутся.

— Я против советской власти никогда не шел, — говорил он в другой раз. — Из-за кого наша жизнь такой тяжелой стала? Все враги народа, вредители, особенно из интеллигентов. Кто оказался предателем? Троцкисты, разные там радеки, зиновьевы. Правда, Сталин их крепко посек. И было за что! Многих из них в те годы я по лагерям повидал. От интеллигентов все зло, понимать надо. Если бы не они, трудовой народ вот бы как жил!