— Могу.

— Ну это же превосходно! — сказал Илья.. — Люблю играть в шахматы с незнакомцами, такой у меня хоббер.

Он пошарил в «бардачке» и достал оттуда кожаный бумажник с тисненым вензелем «И. Е.» на обложке. Внутри бумажника была шахматная доска с кармашками и с набором вставных фигур.

— А вы неплохо живете, — завистливо сказал Иван Федотович. — Всю жизнь мечтал о такой элегантной вещице.

— Могу подарить. Это я привез из Дании.

— А что вы там делали, в Дании?

— Лекции читал.

— Спасибо, не надо, — сухо проговорил Иван Федотович.

Они разыграли банальный дебют четырех коней, и Илья начал быстро и хладнокровно разменивать фигуры, упрощая позицию. Иван Федотович в этом ему не препятствовал: он не любил обилия фигур на доске, позиционной сутолоки, он всегда стремился к суховатой и четкой гармонии, где невозможен ни один упущенный вариант. Видимо, таков был вообще склад его мышления: в своих стихах, вытравляя из них все лишнее, он также добивался прозрачности и сухости, где сложность заключается не в неожиданности, а в самой простоте. В этом смысле Илья, сам того не подозревая, играл на противника.

— Признаться, я не читал вашей книги, — заметил Илья, когда Иван Федотович помедлил с ходом.

— И славу богу, — с досадой ответил Иван Федотович. Позиция была проста, но неряшлива. Видимо, никакой ясной цели у Ильи не было, он надеялся на свое хладнокровие и волю.

— Слава богу? А что так? — с любопытством спросил Илья.

— В свое время эта книга была уместна, не больше.

— И что тут плохого?

— А настоящая поэзия всегда неуместна.

— Парадокс, — констатировал Илья. — Впрочем, отчасти я с вами согласен: меня всю жизнь коробит от поэзии. Мне как-то с трудом верится, извините, ради бога, что стихи пишут серьезные люди. Вот посудите сами: «Я проникаю в суть ядра, я к звездам возношусь главою, мне нравится, того не скрою, с природой детская игра».

— Не «детская», а «вечная», — деликатно поправил его Иван Федотович. — «С природой вечная игра». Я где-то видел эти строчки. Но при чем тут поэзия?

— Ну да, конечно, — добродушно согласился Илья. — Не будем говорить о поэзии, будем говорить о стихах. Я утверждаю, что вот так абсолютизировать свои сырые полумысли мог только несерьезный человек. Я знать не знаю, кто он и что он, а уже слышу хвастливые утверждения: «Я проникаю в суть ядра». И это для ваших сотоварищей характерно. Полагаю, что Резерфорд, если бы он увлекался стихосложением, ни за что не написал бы этих строк. Ему было бы неловко.

— Возможно.

— Я в этом уверен. Прежде чем стать поэтом, нужно стать личностью — притом личностью, которая вызывала бы уважение сама по себе, и только после этого…

— Только после этого вы предоставите ей право самовыражаться?

— Приблизительно так. А точнее, только после этого я отнесусь к самовыражению этой личности с достаточным уважением.

— Великолепно! — Иван Федотович отложил шахматы на заднее сиденье. — А позвольте вас спросить: каким же это образом вы догадаетесь, личность перед вами самовыражается или нет?

— Я понял вас: вы заставляете меня признать, что руководствоваться я буду все же стихами, а следовательно, искать личность, достойную уважения, нужно в стихах, а не за их пределами.

— Именно это я и хотел сказать, — с удовольствием произнес Иван Федотович. Молодой человек начинал ему нравиться.

— Сожалею, но это устаревшая концепция. Прошли те времена, когда стихи сами по себе уже были поступком. Сейчас вербальный тип поведения уважением не пользуется. Слишком часто мы убеждались, что словам не всегда предшествуют поступки, и еще реже поступки следуют за словами. Сейчас от личности, претендующей на внимание, требуется предварительно молчаливый поступок, который будет сам за себя говорить. Если же после этого поступка останется душевных сил для писания стихов — тогда пожалуйста. Стихи — это сублимация, бумажный эквивалент золотого запаса красивых поступков — эквивалент, увы, как правило, без обеспечения. Так что тревоги ваши о девальвации поэзии не лишены основания. «Вначале было слово» — бездарный миф. Вначале было дело, поступок, а слово уже потом. Возможно, существующее количество сказанных слов уже давно не обеспечивается фондом совершенных поступков, и наступила пора помолчать. Вот почему я испытываю недоверие и враждебность к поэзии. Поэты молчать не умеют.

— Видимо, к прозе вы относитесь более терпимо?

— К прозе — да. Хорошая проза — это уже поступок, хотя бы потому, что хороший прозаик умеет удержаться от абсолютизации своего «я». Он создает несуществующий мир, внутренне непротиворечивый, и чем меньше он при этом делает деклараций, тем крепче проза сколочена. Стихи же по природе своей невозможны без деклараций.

— Вот тут вы как раз ошибаетесь, — с живостью возразил Иван Федотович. — Хорошие стихи вполне возможны без деклараций. Вы рассуждаете о словах и поступках, но вы совсем забыли о чувстве. «Не жалею, не зову, не плачу» — много ли здесь деклараций?

— Пример в мою пользу. Этим стихам предшествовала личность, притом личность интересная сама по себе, Но вопроса о чувстве я не снимаю. Давайте разберемся, что такое чувство.

— Давайте.

Достав из кармана куртки чистый носовой платок, Илья протер запотевшее лобовое стекло — дождь не шел, а валил, как снег.

В двух шагах не было ничего видно, пропало и то зеленое, что маячило впереди.

— В одном сугубо научном журнале, — неторопливо продолжал Илья, — я прочел, что, по данным электроакустического анализа интонаций человеческой речи, все чувства сводятся к семнадцати группам, соответственно выражающим радость, восторг, удивление, чувство патриотизма — не удивляйтесь, именно так: электроакустический анализ позволил зафиксировать в человеческой речи специфическую интонацию патриотизма. Потом, дай бог памяти, ах да, страдание, любовь, гадливость, гнев, гостеприимство, тоска, безразличие, облегчение, страх, сомнение, смирение, уверенность, одиночество. Кажется, все. Сколько получилось?

— Семнадцать. Память у вас, однако…

— Разве можно такое забыть? Разумеется, это исследование в кавычках представляет собой типичный пример артефакта: достаточно сказать, что электроакустика не выделила интонации насмешки или на худой конец иронии. Техника небеспристрастна: она верой и правдой служит тому, на кого работает. Но я не об этом. Оставим в покое чувство юмора, сделаем его восемнадцатым элементом в системе. В определенном смысле это исследование отражает накопленный если не технический, то житейский опыт. И что же мы имеем? Радость, восторг, удивление, гнев — декларативны, равно как и чувство гостеприимства, отнесем туда же и патриотизм. Страх, гадливость, безразличие не нуждаются в поэтических средствах. Смирение, облегчение для стихов также слишком пассивны. Одиночество, тоска и страдание, допускаю, могут быть поэтически выражены, но сами по себе, вне комплекса мыслей, они малоценны. Что в итоге? Уверенность, сомнение и ирония. Вот поистине вечные, неизбывные чувства, свойственные человеку от младенческих дней. Но сумеет ли поэзия подняться до высоты этой драмы «Уверенность — сомнение — ирония»? Тогда это должна быть поэзия мысли, неважно, в чем она выражается, в стихах или в научных статьях. Боюсь, что стихам эта драма не под силу. Тут требуется, чтобы стихотворец был безусловно умнее меня либо знал то, чего я не знаю. Право же на выражение всех прочих чувств можно нынче заработать только поступком.

— Вы забыли о любви, — напомнил Иван Федотович. Илья не смутился.

— В самом деле? — переспросил он. — Действительно, как-то выпало. Ну что я могу сказать? Любовь — это тоже поступок. Причем поступок, безусловно, предшествующий стиху.

Тут в лобовое стекло постучали.

— К вам можно? — раздался голос снаружи.

Возле машины стояла Рита. Дождь уже кончился, трава и кусты сверкали, забрызганные водой, и на том берегу появилась полоса чистого солнечного света.

— Ну, мальчики, вы хороши! — сказала Рита, влезая в кабину. — Вас можно было поджечь, вы бы и не заметили.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: