— Мне так неловко, — сказала она. — Я ничего не знала. Зачем только Руфь…

— Не оправдывайся. Естественно, ты в этом заговоре не замешана. Хочешь немного прогуляться?

— Пойдемте, — сказала она.

Он положил ее руку себе на согнутый локоть. Ногти у него чистые, воротничок свежий. Это, во всяком случае, Анне понравилось. Что бы там люди ни говорили, быть чистым и аккуратным бедняку не так-то просто.

Они начали встречаться каждую субботу. В полуденную жару шли по теневой стороне улицы. Могли пройти молча два, три квартала. Джозеф оказался человеком сдержанным, немногословным, лишь изредка разговорится — не остановишь. Но она слушала с интересом: он умел очень живо описывать людей и события.

— Вот улица Ладлоу, в этом доме я родился. Мы жили тут, пока отец держал портняжную мастерскую. Но потом он совсем ослеп, иголку разглядеть не мог, и мы переехали туда, где мама живет и по сей день. Две тесные комнатки за бакалейным магазином. Что за жизнь! Магазин открыт до полуночи, шесть дней в неделю. Продавали все подряд: хлеб, банки с соленьями и маринадами, печенье, содовую воду. Мама за перегородкой резала салат. Такая маленькая, худенькая, с такой покорной улыбкой. Я вспоминаю детство и сразу вижу эту улыбку. И чему было улыбаться? Идиотизм какой-то!

— Ну, может, ее не тяготила нелегкая жизнь? Ее радовали дети…

— Ребенок. Я у них один. Когда я родился, обоим перевалило за сорок.

— А твой отец — какой он был?

— У него было высокое давление. И все его расстраивало. Видно, жизнь измотала его еще прежде, чем родители попали в Америку. Но почему ты меня не прервешь? Надоел, наверно, говорю без умолку.

— Я люблю слушать про людей. Расскажи еще.

— Нечего рассказывать. Ты же сама здесь живешь. И знаешь, каково на этих улицах — да-да, именно на улицах, я все детство провел на улице, потому что в нашем доме и приткнуться было негде. Мы были очень бедны, вот и весь сказ.

— Похоже, вы жили даже беднее, чем мы в Польше.

— Не знаю, как жили вы в Польше, но помню, как ел на ужин кусок хлеба с соленым огурцом. Иногда, конечно, выпадали дни и получше, но нечасто. А потом мы купили магазин.

— И все же, — начала Анна задумчиво, — мне кажется, что беды тебя не согнули. По натуре ты все-таки оптимист.

— Да. Потому что я верю.

— В себя?

— И в себя тоже. Но главное — верить в Бога.

— Ты настолько религиозен?

Он кивнул, серьезно и значительно:

— Да, я верю. Верю, что на все, что происходит, есть своя причина. Хотя нам она не всегда ведома. Я считаю, мы должны принимать все — и хорошее, и плохое. Мы — каждый из нас — должны выполнить свое предназначение, прожить, как задумано Богом. И слушать не хочу все эти новомодные философии, этих бездельников, которые протирают штаны по кафешкам и рассуждают, как спасти мир. Все уж давно ясно, решено раз и навсегда на горе Синай. В это я верю твердо.

— Тогда почему в мире до сих пор столько бед и несправедливости?

— Очень просто. Потому что люди ведут неправедную жизнь. Очень просто. Анна, надеюсь, ты не атеистка?

— Что ты, конечно, нет! Но о религии я знаю очень мало. И не вполне ее понимаю.

— Ну, женщинам не обязательно разбираться. Ты и без того честная, добрая и хорошая. И очень умная. Я восхищен твоим упорством: ты все время учишься, читаешь так много книг.

— А ты… совсем не читаешь?

— Нет времени. Встаю до свету, раньше пяти утра. А за день намашешься кистью, задравши голову на лесах, — вечером никакая наука в голову не лезет. Хотя, честно сказать, я никогда не отличался особым прилежанием. Только по арифметике хорошо шел. Я насчет цифр здорово соображаю. Даже на бухгалтера когда-то подумывал выучиться.

— Раздумал?

— Надо было работать, — ответил он коротко. — Послушай, на Западном Бродвее есть неплохое местечко, можем там поужинать. Подают суп, рагу и пирог — всего за тринадцать центов. Неплохо, да еще с кружкой пива, а? Пойдем?

— Пойдем. Но пива я не пью. Можешь мое выпить, если захочешь.

Руфь сказала:

— Одно в этой стране точно хорошо: не надо копить деньги на свадьбу. Не то что дома. Свахи, конечно, и здесь промышляют, но современные люди к ним не обращаются. Понравились друг дружке — и поженились. Вы оба работаете, деньги на жизнь есть… — Анна промолчала. — Ну, расскажи мне, как у вас там — с Джо?

— Он Джозеф. Никто не называет его Джо.

— Почему?

— Не знаю. Но ему подходит имя Джозеф. В нем больше достоинства.

— Ну ладно, Джозеф так Джозеф. Так расскажи, как у вас дела?

— Нечего рассказывать.

— Как нечего?

— Ну… Мне он нравится. Но нет… — Анна подыскивала точное слово. — Понимаешь, нет огня…

Руфь всплеснула руками. Одновременно вздернулись ее брови и уголки глаз.

— Тогда зачем ты тратишь на него время?

— Он мой друг. Без друзей очень одиноко.

Руфь поглядела на нее с недоумением. «С таким же успехом можно говорить по-китайски», — подумала Анна.

— Ты знаешь, большинство здешних жителей никогда даже не бывали к северу от Четырнадцатой улицы, — сказал однажды Джозеф.

— Я, например.

— Погоди, я тебе кое-что покажу.

Сиденья из тростника скользкие, прохладные; весенний ветерок подгоняет трамвай, а он катит все быстрее и быстрее по Лексингтон-авеню. Требовательно и властно звенит звонок. Когда вагон притормаживает на перекрестках, видны фасады домов на отходящих вбок улицах — ровные строгие ряды аристократических особняков с кадками вечнозеленых растений у парадных входов. Кажется, что до улицы Хестер отсюда тысячи миль.

— Мы сойдем на Мюррей-Хилл и пройдемся пешком до Пятой, — сказал Джозеф.

Тихие улицы; тень — свет — снова тень; изредка протарахтит экипаж; лошади лоснятся, помахивают заплетенными в косицы хвостами.

— На катанье едут, в Центральный парк, — пояснил Джозеф.

Анна удивлена: откуда он так хорошо знает жизнь и обычаи этой части города?

Вот перед одним из домов останавливается автомобиль. На заднем сиденье — дама в огромной шляпе с подколотой черной вуалькой. Водитель, в форме, в кожаных сапогах, выскакивает из машины и, обежав ее, помогает даме выйти. Под мышками у нее одинаковые, рыже-палевые собачонки. Дверь дома распахивается, и на пороге возникает девушка в бело-синем платье в полоску, в белом передничке с кружевной оборкой и таком же чепце. Дама передает ей собак и входит в дом. Девушка скрывается следом.

— Ну, нравится? — спросил Джозеф.

— Очень! Здесь так хорошо, — с жаром ответила Анна. — Я и не думала…

— Это еще ерунда. Вот, погоди, выйдем на Пятую авеню. Там будет на что посмотреть.

Сверкает солнце. Молодая зелень в парке, на углу Пятьдесят девятой улицы, отливает золотом.

— Это отель «Плаза», — сказал Джозеф. — А на другой стороне — знаменитый отель «Нидерланд».

Из гостиницы под навес выходит девушка в чудесном бледно-розово-палевом, точно внутренность персика, пальто, с фиалками на воротнике. С ней молодой человек в соломенной шляпе.

— Такие шляпы называются «канотье», — поясняет Джозеф.

Пара быстро пересекает улицу и устремляется куда-то по делам. Анна и Джозеф идут следом, им все равно, куда идти. Но тут свистит полицейский, машины рвутся вперед, и Джозеф с Анной вынуждены задержаться посреди улицы, на небольшом островке, где генерал Шерман, в полторы натуральных величины, сидит верхом на лошади.

— Кому-то памятник, да? — кивнул на него Джозеф.

Анна прочитала надпись на камне.

— Это тот самый генерал-северянин, который спалил все дома в Джорджии во время Гражданской войны.

Джозеф поразился:

— Я о нем и не слышал! Про Гражданскую войну я, конечно, знаю, но откуда у тебя столько всего в голове?

— Из истории. У меня есть книга об американской истории, — сказала Анна с гордостью.

Джозеф покачал головой:

— Удивительный ты все-таки человек, Анна.