— Тебе отчитаться? — побелел Шавров. — Рылом не вышел!

— Чего ж ты грубишь? — укоризненно сказал Барабанов. — Или мутно на душе?

— Ладно, Петя… — примирительно заметил Егор Елисеевич. — Делай, как решил.

— А понятно будет, почему трактирщика-нэпача в красном гробу хоронят? — не выдержал Шавров.

Барабанов усмехнулся:

— Это он жил трактирщиком. А умер — рабочим-большевиком! Если ты, конечно, не соврал… Где похороним, Егор Елисеевич? С Дороховым?

— Зачем спрашиваешь?

Барабанов кивнул и вышел. Шавров пожал плечами:

— Перепуталось все…

— Да нет. Были живы — сражались рядом. А погибли в бою — остались рядом. И это справедливо, я считаю. — Егор Елисеевич рассмеялся: — А помнишь, как ты себя назвал? «Невест». А я тебе что сказал? Образумится все. Когда свадьба?

— Завтра. Тебя, Егор, я особенно ждать стану… Ты извини, я не барышня — в любви объясняться, только время теперь ледяное, а лед — зазубренный, в кровь рвет… А ты, при твоей профессии — с человеческими глазами ходишь. Цены этому нет…

— Ну, ты уж меня шибко не возноси… — Егор Елисеевич смутился немного и сказал озабоченно: — Как думаешь продолжить знакомство с ними?

— Это зависит от них.

— Интерес к тебе должно поддержать… Подумаем…

— Они потребуют сведений. Опасность в том, что достоверность информации они могут контролировать. В отделе у них есть человек. — О том, что они знали про его работу и, по всей вероятности, каким-то образом помогли устроиться на нее, — Шавров ничего не сказал.

— Нет такой опасности, — возразил Егор Елисеевич. — Другое дело, что общее направление твоих сведений их человек, возможно, и сумеет проверить. Поэтому ты будешь рассказывать им правду. А чтобы не вышло беды, мы примем свои меры. Сюда приходить запрещаю. Звонить — только в крайнем случае. Как встречаться в дальнейшем — тебя известят. Ну… — он широко улыбнулся. — Ступай, и чтобы завтра все было, как говорили при царском режиме, — ком иль фо. Во сколько парад?

— Прошу к семи вечера. На похороны Жгутикова мне можно прийти?

— Что ж… — Егор Елисеевич долго молчал в раздумье, потом махнул рукой: — Конспирацию мы не нарушим — ты им служить согласился не по идейным убеждениям, они тебя за горло взяли, так что проводить хорошего человека в последний путь ты и с ихней точки зрения вполне имеешь право. А уж с нашей — просто обязан.

…Моросил дождь, серое небо цеплялось за верхушки столетних деревьев, мокрая мгла расползалась среди крестов и надгробий, тягучие и неверные звуки оркестра дробились и глохли, и показалось Шаврову, что снова настиг его страшный сон. Такая же черная, вымоченная дождем толпа, и ярко-красной вспышкой над нею — гроб, и блеклая медь беззвучного оркестра, и кто-то невидимый бубнит в самое ухо:

— Негоже палачу за жертвой идти, негоже… — И невозможно ответить, потому что прилип язык к гортани, и сухо во рту, и больно губам, будто проткнуты они насквозь ржавой дугой тяжелого амбарного замка. А собеседник усмехается за спиной: — Оглянись вокруг себя: видишь, сколько осин?

— Зачем они мне? — недоумевает Шавров, и незримый безжалостно вгоняет последний гвоздь:

— И то верно, тебе только одна нужна…

— Уйди… — непослушный язык с трудом выталкивает слова, — уйди, сволочь.

— Переживаете? — сбоку вышагивал бородастенький, с портфелем под мышкой. — И то верно, покойный Жгутиков был человеком… Вот, возьмите, просили вам передать, — он протянул плоский сверток.

— Певзнер, это… ты? — обреченно спросил Шавров. — Чего тебе? Я никого больше не буду расстреливать, уйди…

— Да Бог с вами… Какой же я Певзнер? Я Самуил Самуилович, или забыли? Вы пакетик-то возьмите…

— Так это, значит, Петраков прислал… — Шавров облегченно вздохнул и надорвал пакет. — Передайте, что у меня… нормально.

— Передам… — Самуил Самуилович затерялся в толпе.

Шавров разорвал обертку. Это была гладко оструганная прямоугольная дощечка, темная, очень старая. Шавров перевернул ее. «Казнен по приговору народа» — было вырезано на обороте умелой и твердой рукой.

…Он очнулся дома. Таня хлопотала у стола, горки мытой посуды матово поблескивали на скатерти. Таня протирала ее и ставила в буфет.

— Ну, муж дорогой, — улыбнулась она, — как настроение?

— Слушай… — он с недоумением осмотрелся. — А… гости?

— Представь себе — разошлись, — рассмеялась она. — Что, выключился?

— Ничего не помню… — признался Шавров.

— Климов сказал, что это не столько от спирта, сколько от избытка счастья. Ты счастлив?

— Да. Только зачем ты шутишь? — Что-то мешало, скребло, что-то лишнее и очень враждебное. Вспомнил: дощечка. Неужели не сон? Вышел в коридор, сунул руку в карман шинели. «Казнен по приговору народа»… Значит, Певзнер, или нет, Самуил Самуилович из НКПС, — реальность. И трактир Жгутикова, и его гибель — тоже. И все остальное…

Таня вышла в коридор, спросила встревоженно:

— Что-нибудь случилось, Сережа?

Он молча смотрел на нее, не зная, на что решиться. Сказать про дощечку? И про Самуила? Сказать, что с него не спускают глаз и по всему видно, что вырваться из их липучих рук не удастся… Этой дощечкой, этой черной меткой они явно дают понять: шаг вправо, шаг влево — и мы не пощадим Петра. И тебя. И всех твоих близких.

— Ничего, — вымученно улыбнулся он. — Скажи… Я лишнего себе не позволил?

Она прижалась к нему и спрятала лицо у него на груди.

— Я очень люблю тебя, Сережа… Ты даже представить себе не можешь, как я тебя люблю… — И вдруг рассмеялась: — Еще как позволил! Ты сцепился с Климовым. Он сказал, что в будущем революций не будет. Все народы перейдут к самой совершенной демократии, к советской, — мирным путем. Слишком очевиден будет для всего мира прекрасный пример Российской республики…

— А я? Спорил?

— Если бы! Ты обозвал Климова мелкотравчатым оппортунистом. «Только диктатура пролетариата освободит человечество от ига капитала», — вопил ты и даже хватал Климова за грудки. «Карающий меч», «Нужно больше расстреливать», и все прочее в таком духе.

— А Климов?

— Смеялся… — Таня отодвинулась и вздохнула. — Через два часа на работу… Ты бы вздремнул.

— Мне нужно к Егору, — он начал надевать шинель. — Скажи… — он взглянул ей в глаза. — А больше… ничего не было?

Спрашивая, он боялся только одного: не проговорился ли…

Но Таня связала его вопрос с Климовым и о том, что случилось минувшей ночью, — решила ничего не говорить. Во всяком случае — пока…

А произошло вот что: после схватки с Шавровым Климов ушел на кухню курить и, когда Таня явилась туда с очередной партией грязных тарелок — взял ее за руку и закрыл дверь:

— Я понимаю, изменить ничего нельзя, и я в полном отчаянии, потому что жизнь ваша безнадежно сломана. — Климова трясло, он едва владел собой. — Если бы я мог помешать — не сомневайтесь, я бы сделал это. Но я не могу…

— Ну, уж если вы не можете… — Таня решила все обратить в шутку, но Климов продолжал горячо и убежденно:

— Не могу, потому что не нужен вам. И вы не примете от меня ни любви, ни даже товарищества. А в душе вашего избранника — тьма.

— Бог с вами, Андрей Петрович, скажите, что вы пошутили, — испугалась Таня. — Неужели эмоциональные всплески Сергея вы приняли так близко к сердцу?

— Всплески? Нет! Только то, что открылось за ними… Прощайте, Таня. Я никогда не верил в слово «обреченность». Я был не прав.

…Она отвела взгляд, кивнула:

— Егор Елисеевич просил предупредить тебя, что его сегодня весь день не будет. И чтобы ты связался с Барабановым — если возникнет что-нибудь…

— Что же может возникнуть? — совсем успокоившись, спросил Шавров.

— Наверное, это… — Таня протянула заклеенный, конверт. Шавров вскрыл его.

«Сергей Иванович! — стояло в записке. — Владельца чарочки зовут Храмов Юрий Евгеньевич. Я вспомнил твой рассказ о встрече в поезде и на всякий случай подумал — не тот ли это человек? Будь осторожен. Е.» Шавров опустил записку.