— Я тоже никого не убивал! — хрипло закричал Колчак, чувствуя, что не сможет сдержать себя, и сейчас начнется истерика.

— Вон что! — вмешался в разговор Бурсак. — Значит, сотни тысяч людей сами расстреляли себя, сами размозжили себе головы и сами себя высекли казачьей плетью.

— Это ложь! — снова захрипел адмирал, комкая папиросу. — У вас власть и вы можете говорить все, что вздумается. Но я требую доказательств!

Чудновский загасил окурок, положил в пепельницу, сказал с внезапным раздражением:

— Хорошо, адмирал. У вас будут доказательства.

Подождав, когда закроется дверь и стихнет скрежет засова, Колчак забе́гал по камере, смахнул непроизвольно пепельницу со стола и, собирая окурки, разлетевшиеся по полу, вдруг почувствовал, что успокаивается.

Лежа на койке и пытаясь уснуть, он думал о том, что чекист, конечно, не выполнит обещания и никаких улик не даст. Причина для того, он полагал, самая простая: комиссия до Чудновского едва ли занималась ими, а новый председатель лишь теперь приступил к делу.

Главное было — выиграть время, отсрочить смерть, а там, может, вмешаются Америка или Англия, обменяют его на кого-нибудь, выкупят, наконец, пригрозят Ленину крестовой войной. Но он тут же горестно усмехнулся и заставил себя улечься на койку, натянул одеяло на лоб и почувствовал: засыпает.

Ему показалось, что он только-только задремал, когда дверь открылась и в камеру вошел Чудновский. Он был в своей неизменной кожаной тужурке, подбитой изнутри фланелью, и кисти рук у него посинели от холода. Чекист положил на стол толстую папку с бумагами, сказал сухо:

— Здесь одни документы и факты. Это малая часть того, что пока удалось собрать. В основном — Урал. Но, думаю, и этого достаточно, чтобы сложилось представление о бывшем верховном правителе и главнокомандующем.

Уже подходя к двери, заметил:

— Надеюсь, вы не станете жечь бумаги. Бессмысленно. Тут копии. Оригиналы у нас.

Помолчав немного, добавил:

— Бумаги доставлены с Урала аэропланом. Через линию фронта. Отнеситесь к ним с уважением.

Колчак остался один. Несколько минут он сидел за столом без движения, наконец развязал папку, вынул стопу бумаги, полистал ее.

Перед ним лежали двести страниц машинописи: акты, стенограммы бесед, приказы его офицеров, статьи из белой и красной печати, резолюции собраний и митингов.

Колчак бегло прочитал один лист, другой, третий, и на лбу у него выступил ледяной пот.

Он полагал, что большевики, мстя ему, прежде всего включат в досье его, адмирала, высказывания о коммунистах и народе, о борьбе с ними без сострадания и пощады.

Колчак был убежден, что встретит здесь собственную фразу, в свое время обошедшую газеты:

Нет, этого в папке не было. Чекист сказал правду: лишь документы и факты.

Он еще раз просмотрел первые страницы, где перечислялись разрушенные или разграбленные его правлением уральские заводы, выжженные станицы и села, списки рабочих златоустовских, карабашских, симских, кыштымских заводов, насильственно вывезенных на восток, «поезда смерти», увозившие в глубь Сибири заключенных челябинской, екатеринбургской, троицкой и еще каких-то тюрем. Здесь, он полагал, можно отбить обвинения следователей ссылками на военное время. «Интер а́рма си́лент ле́гес»[10] — это поняли, слава богу, еще древние.

Адмирал не обратил особого внимания на информацию о восстаниях обывателей и мобилизованных солдат в Екатеринбурге, Тюмени, Троицке, Перми, доведенных до отчаянья порками и притеснениями, о бегстве в горы и леса симцев, миньярцев, шадринцев, курганцев, нязепетровцев и так далее.

Чуть больше задержался он на документах собственной контрразведки, в частности — на донесении о «кустарных батальонах» Шадринского и Курганского уездов. Название свое отряды получили оттого, что скрывались в кустах и лесах Зауралья. Состояли они из дезертиров и лиц, уклонявшихся от призыва в белую армию. Особенно крупный отряд действовал в Кабанской и других волостях упоминавшихся уездов.

Однако и это сообщение не очень обеспокоило его.

Первые признаки волнения Колчак ощутил, обнаружив на одной из страниц сведения об избиениях заводчан Нязепетровска, о порках розгами рабочих Кушвы за опоздания на смену, о повальных обысках и экзекуциях железнодорожников Челябинского узла.

Теперь уже каждая страница пугала его все больше и больше. Где-то посреди папки он нашел акт об уничтожении в селе Месягутово, на Южном Урале, четырехсот душ населения; среди них была какая-то женщина, мать трех красноармейцев. Ей сначала показали смерть ее малолетних детей и лишь потом пристрелили. Еще там же убили тринадцатилетнего мальчишку за то, что его отец был председателем местного Совета, истерзали на глазах избитой матери двенадцатилетнего сына коммуниста Шумилова.

Далее значилось заявление казачьего офицера Колесникова, полагавшего, что «порки не достигают цели… и следует не пороть, а сжигать деревни дотла», хорошо бы вместе с жителями.

Потом была какая-то мелочь фактов о казаках села Сосновского — Иженцеве, Попове, Мансурове и Стрижаке, расстрелянных по дороге в челябинскую тюрьму просто так, для потехи.

В следующем документе сообщалось, что белогвардейцы расстреляли, замучили и угнали на каторгу 9 тысяч челябинцев, 5 с половиной тысяч златоустовцев и 3 тысячи троичан.

На отдельной странице была наклеена вырезка из газеты «Красный набат» от 21 сентября 1919 года: некий красноармеец Завьялов сообщал подробности пыток, которым подвергли двух крестьян села Шмаковского Курганского уезда — Мокроусова и Морозова, заподозренных в сочувствии Советской власти. Арестованных связали парой, пытали огнем, затем выпороли и, не добившись показаний, убили пулями и штыками.

Красноармейцы, освободившие Шмаковское, узнав об этом от мужиков-подводчиков, отыскали могилу и увидели изуродованные и обожженные трупы. Несчастных похоронили с почетом и слезами, и духовой оркестр играл «Вы жертвою пали».

Далее перечислялись сведения о подобных случаях на Среднем и Западном Урале, и цитировалась даже песня заключенных одной из тагильских тюрем:

Колчак передвинул стол и табуретку к окну и сел так, чтобы скупой утренний свет падал сверху на страницы. Затем он принудил себя читать листки медленно, по возможности запоминая их. Адмирал обратил внимание на то, что некоторые записи были подчеркнуты жирным красным карандашом.

Арестованный занимался этим пять часов подряд, со всем тщанием, на какое теперь был способен, иногда останавливался и пытался думать о прочитанном и о том, что он сможет сказать по этому поводу Комиссии. И с тоскливой ненавистью понял, что способен ответить лишь жалким лепетом или ссылками на свое незнание. Но все-таки огромным усилием воли снова заставил себя читать бумаги.