В числе поездов, брошенных при сдаче Омска, были и несколько составов с ранеными и больными воинами, действительно жертвовавшими жизнью и терпевшими все лишения и тяготы фронта. У нас, у русских, вся жизнь — терпение. Но все-таки… Их забыли, забыли потому, что спасались здоровые и сильные, нагружая целые вагоны, чем бог послал: одни захватывали куски мануфактуры, продовольствие, мебель, другие хватали спирт и вина, собирались в вагонах теплыми компаниями и «отступали».

В первую очередь продвигались эшелоны иностранных войск. Лезли на восток чехи, сражавшиеся не так давно против России, и другие «союзники».

За два дня до сдачи Омска я вернулся на фронт, в свой полк. Тиф перенес на ногах, а то быть бы мне в плену. Впрочем, не знаю, что хуже — плен или те муки, которые пришлось выдержать потом на фронте.

Прибыв в часть, я ожидал, как и вся дивизия, решительных действий. Надо заметить, что в казачьих полках дисциплина и порядок еще держались.

Итак, мы ожидали решительных действий. Никто не допускал мысли, что Омск так дешево достанется противнику. О том, что армия на фронтах бежит в беспорядке, мы точных сведений не имели.

Прибыв в полк, я тут же узнал, что наш правый фланг потерял связь с ядром армии. Вскоре пришло новое известие: многие сотни дивизии бросили оружие и разбежались. Поползли слухи, что армия Колчака разбита, а сам адмирал скрылся, бог знает, куда.

Тревога росла с каждым часом, впадали в панику даже офицеры. Их положение было хуже некуда: части потеряли между собой связь, никто не знал, куда отступать. Сотни болтались бесцельно в разные стороны. Посланные во всех направлениях разъезды или возвращались без успеха, или исчезали.

Слухи и паника захлестывали всех подряд. Каждый в отдельности и все вместе старались уйти и уйти. На вопрос «Куда»? лишь махали руками на восток. Разложившаяся армия, как мутная река, ринулась в глубь Сибири.

По степям и тайге, по льду и сугробам, окруженная со всех сторон отрядами партизан, увеличивающими панику, эта огромная толпа в несколько сот тысяч человек, никем не руководимая, голодная и холодная, в безумии покатилась на многие сотни верст.

В голове все стояли строчки из Баратынского:

И непрестанно думал: у меня нет ненависти к неприятелю. Люди в бою делаются жестокими, но я не ожесточился, ибо понимал: судьба могла меня бросить и к белым, и к красным, а драться я не желаю ни за тех, ни за других. Конечно, когда идешь в конную атаку, то рубишься, ничего не сделаешь, но это для меня тяжкий крест. Не потому, что трус, а потому, что без души. Да что говорить теперь об этом, — от смерти не посторонишься, шахов много, а мат один.

Итак, Омск сдан. А мы бредем бесцельно из села в село, теряя людей, лошадей и обозы.

Кто-то посоветовал держаться ближе к железной дороге — главному пути отступления белой армии. Туда и двинулись следующим переходом.

Именно там открылась нам в полной мере ужасающая картина, от которой кровь останавливалась в жилах. Шириною до пяти верст, длиной в сорок-пятьдесят лезла на восток масса людей, гонимых бессознательным страхом, холодом и голодом. Обозы, артиллерия, кавалерия, пехота, десятки тысяч подвод с беженцами — все перемешалось в одну кучу. Кто верхом, кто пешком, кто в санях, кто в телеге, друг друга тесня и обгоняя, тащилась к Байкалу разбитая армия.

Холод заставлял искать для отдыха теплое убежище. Не только деревни и села, но и города́ на нашем пути — все набивалось битком. Солдаты, офицеры, старики, женщины — кто с жестокой руганью, кто с плачем, рвались в помещения, а там не только сесть, но и стоять было негде.

Лишь счастливцам удавалось попасть в какое-либо строение — конюшню, амбар, хлев. Остальные же падали прямо на улице или, не дойдя до селения, валились в снег и замерзали.

Солдаты силой отбирали у обывателей продовольствие. Крошки хлеба не оставалось там, куда приходила эта разъяренная, озверевшая толпа. А если, к несчастью, попадалось вино — творилось совсем невообразимое. А потом? Только слезами и опохмелялись.

В каждом поселении к этой толпе присоединялись местные гарнизоны.

На сотни верст путь был так завален замерзшими трупами людей и лошадей, что походил на лесную просеку с торчащими пнями.

Противник подсылал к нам своих пропагандистов, чтоб мы оставили это бесцельное бегство, сдались в плен или шли домой, даже обещали еду для спасения, но злоба и фанатизм офицеров мешали этому.

У меня не хватало сил проклинать правителей, которые вели армию и казачество в это ледяное болото. Владела всем существом одна только тупая тоска.

Взглянул бы сейчас Колчак на деревни и села, которые мы проходили! Никакая чума и холера не в силах сделать того, что сделала обезумевшая толпа. Во всех избах — разбитые окна, оборванные ставни и двери. Все заборы и крыши растащены. В кострах сгорали корыта, столы, стулья, даже детские люльки.

В каждой избе после прохода дикой толпы стояли стон и плач, так как разоряли все подряд. Сдирались последние опорки с селян — босой уже армии нужны были обувь и теплая одежда.

Лошадей у населения отнимал всякий вооруженный. Кто успел захватить коня, тот гнал его, не кормя, не поя, и без отдыха, пока животное не падало от истощения. Измученных лошадей бросали посреди дороги, а казак хватал где-либо другого коня и мчался дальше, — и так без конца.

Разразилась эпидемия тифа. Люди валились на пути и умирали.

Шум двигавшейся толпы, храп загнанных животных, крики обезумевших погонщиков смешивались с предсмертными воплями и стонами погибавших. Всюду — в сугробах, в покинутых обозах — слышались непрестанные мольбы о помощи. Одни заклинали захватить их с собой, другие просили хлеба, убеждали с градом катящихся слез передать там, впереди, родным, о смерти, с которой они заживо примирились и ждали с часа на час. Иные, уже уйдя в другой мир, безучастными стеклянными глазами смотрели на бегущую толпу: в небо приходящим отказа не бывает.

Толпы людей, корчась в предсмертных судорогах, беспрестанно посылали проклятия правителям и командирам — и плакали. Но мутный вал еще способных двигаться людей катился дальше. Живые равнодушно попирали ногами незастывшие трупы. Смерть лютовала сослепу, брала расплохом, и кругом был сумрак жизни, — где из него исход?

На дорогах образовались целые коридоры из брошенных телег, саней, орудий, всевозможных казенных и гражданских обозов. Лошади, изнуряясь, дохли прямо в упряжках.

В покинутых обозах заносило снегом тысячи возов сукна, мебель, утварь. Серебро и золото валялись вперемежку с трупами и оружием — никому не нужен был теперь этот бесполезный дорогой хлам. Все искали лишь хлеба, хлеба и хлеба.

И я вдруг подумал, сколько крови, слез и обмана стоили богатства, и померещилось мне, что у золота волчий оскал, хищный и злобный… Копили, копили да черта и купили…

Однако я отвлекся.

Зверства, убийства и грабежи стали ужасными спутниками бегущей армии. По ночам путь ее отмечала широкая и длинная полоса зарева. То полыхали пожары.

Не лучше было и на линии железной дороги. В два ряда сплошь стояли вагоны и застывшие паровозы. И так почти от самого Омска до Красноярска, сотни и сотни верст! То тут, то там попадались вагоны с трупами. Кто умер от тифа, кто от голода, кто от руки более сильного, отобравшего хлеб и теплую одежду. А рядом поезда и поезда, набитые всяким имуществом.

Потом уже я узнал, как все случилось. В конце сентября, трагически запоздав, адмирал приказал эвакуировать Омск. Со станции выпустили около трехсот эшелонов. За Тайгой головные составы омской эвакуации уперлись в хвостовые чешские поезда.

Чехи, стремясь как можно скорее уйти на восток, грубо отказались пропустить вперед своих союзников. Спасая шкуру, они совсем уже перестали считаться и с адмиралом, и с его правительством.