Сержанта Агашина комары язвили, как всех. Но Агашин обожал рассуждения, и это помогало ему выдерживать тиранию насекомых.
— Как комару не лопать тебя в три глотки, — философствовал он, — ежели лето здесь — плюнул, и все под плевком поместилось. Так вот, пока тепло, он и питается, нагуливает жир. Ну, легче теперь тебе, Гарбуз?
— Ду́же до́бре, — страдальчески кривил рот старшина, хлопая себя волосатой лапой по шее. — Чорт зна що!
Служба на острове была трудна и однообразна. Учебные тревоги, несение караульной службы, строительство сменяли друг друга без всяких отклонений от расписания.
Понятия «увольнительная» на острове не было. До Большой земли на лодочке не доедешь, и солдаты, свободные от службы, волновали себе душу, ловя треску на поддев или охотясь на ча́ек для пера.
Обо всем этом — и о службе, и о рыбалке, о иных незначительных происшествиях в гарнизоне — было сто раз говорено и переговорено, — и лишь железная воля ума, лишь сознание долга спасали солдат от хандры.
Однако среди надоевших разговоров и скучных тем была одна, которая никогда не утрачивала привлекательности для островитян. Тема о Большой земле, о женщине.
На этом куске земли, зашвырнутом в океан, не было ни одной женщины. Даже у медиков. В кухне, у пишущих машинок — всюду, где обычно заняты девушки, здесь действовали стриженые большерукие парни в зеленых гимнастерках, молчаливые, исполнительные, не знавшие слов «усталость», «не хочу», «не умею».
Абатурин любил этих отменных работяг, с юношеским почтением относился к офицерам. У большинства офицеров были разноцветные планочки за войну, и Абатурину казалось неприличным жаловаться на судьбу этим пожилым людям, прошедшим огонь, воду и медные трубы фронтов.
О женщине говорили мало, но все понимали: она была одной из главных прелестей того, Большого мира, о котором они не уставали толковать по вечерам в узких дружеских кучках.
Собственно, рассуждали о женщинах семейные люди, а молодежь или молчала или смущенно поддакивала старшим.
— Пога́но, — широко разводил волосатые руки стар шина. И объяснял, что ему никак не миновать скандала дома и что его обязательно прогонит жена.
— Отчего это? — щурил черные глаза Агашин. — Или обессилел ты очень на государственной службе, Гарбуз?
Старшина отмахивался от него, как от комара, качал головой:
— Отвыкли ж мы друг от друга, хлопчик!
— Привыкнешь, — успокаивал Агашин. — Она у тебя там, чай, не все позабыла.
— Ото́ дурень, — добродушно усмехался старшина. — Тоби́ бы все, як мухе, рану бередить. Дыви́сь, яка́ га́рна…
И он в десятый раз доставал огромный бумажник и показывал Агашину фотографию. На снимке была изображена худенькая женщина с лукавыми глазами и задорно вздернутым носиком.
— Ну?!
— Что «ну?!» — зубоскалил Агашин. — Не жена, а крапива. Видно же!
Но вывести старшину из равновесия было невозможно. Он прятал карточку и, улыбаясь, сообщал Агашину:
— Як чолови́к жи́нку лю́быть, то й лиха́ жинка доброю бу́де.
— Да нет, я — что? — посмеивался сержант. — Она у тебя ничего, задор баба.
— Вин уку́сыть и меду дасть, — ворчал Гарбуз.
Абатурин никогда не вступал в эти разговоры. Нет, он не постеснялся бы поспорить со старшиной или с сержантом, если бы у него был хоть какой-нибудь опыт в деле, о котором шла речь. И все-таки Абатурин с удовольствием слушал перепалку Гарбуза и Агашина даже тогда, когда считал сержанта неправым. Молчаливо поглядывая на старших, женатых товарищей, он втайне складывал себе облик той девушки, с которой когда-нибудь свяжет жизнь.
Старшина понимал это — и потому считал своим долгом преподать Абатурину ряд безусловных истин.
— Сватай ту, яку сам хочеш, а не ту, яка за тебе йде, — поучал он Павла. — Не шука́й красоты, а шукай доброты, хлопець.
Иногда к ним подсаживался молоденький офицер Николай Павлович Оленин, слушал их разговоры, пылко вступал в беседу.
— Нет, я не согласен с вами, Пимен Остапыч, — говорил он старшине, розовея от возбуждения. — Вы зря говорите. Как же без красоты? Только ведь красота — это не одна внешность. И душа должна быть красивая.
— Должна, — с веселой почтительностью поддакивал писарь. — Только где их искать, одних красивых и добрых?
— На земле, — всерьез отвечал Оленин. — Вон она, земля, какая большая у нас. А торопиться не надо.
Николай Павлович был молод, и как почти всякий молодой офицер стремился быть отцом и наставником своим солдатам. Он окончил гуманитарный институт, внезапно для близких ушел в офицерское училище, и в двадцать пять лет получил под командование стрелковый взвод.
Солдаты любили дружелюбного и неизменно вежливого офицера, охотно прощали ему желание изъясняться в немного приподнятом стиле.
В землянке было тепло и сумрачно. Электродвижок работал неровно, и лампочка у потолка иногда почти замирала, тускло посвечивая красной нитью.
У Николая Павловича был мягкий высокий голос, и солдаты выискивали любую возможность составить маленький хор. Николай Павлович запевал, к его голосу присоединялся баритон Абатурина, и песня сразу заполняла землянку, туманя глаза людей неподдельным волнением.
После песен обычно долго не спалось.
Стоило Абатурину закрыть глаза, как кто-то начинал глядеть на него в упор синими, как у Али Магеркиной, очами.
— Как вас зовут? — спрашивал в полусне Абатурин.
Губы у незнакомки шевелились, но Павел не слышал слов и все же согласно кивал головой, будто ему все понятно.
Эту приятную беседу нарушал Агашин. Он ворочался на жестком тюфяке, вздыхал.
— Не спите?
— Не сплю. Жену вспомнил. Перемечтал обо всем, да проку мало.
Он вздыхал еще раз и говорил, застыдившись своего откровения:
— Спи. Это я сослепу, с полусна…
— Ваш билет, — произнес кто-то за спиной у Абатурина, и он вздрогнул от неожиданности.
Дверь в вагон была открыта, и в светлом проеме резко выделялась фигура проводницы.
— Вы не сдали билет, — пояснила она. — А я не хотела будить.
Спрятав картонный билетик Абатурина в холщовую сумку, посоветовала:
— Шли бы спать. Или на свидание едете, что сон нейдет?
— На свидание. К маме с бабушкой.
— Шутник вы, — усмехнулась проводница. — Такого мальчика девушки не оставят в покое.
— Какого «такого»? — спросил Абатурин. Ему был приятен разговор, спать совсем не хотелось.
— А то не знаете? А то вам не говорили?
— Не говорили. Вы и скажите.
— Идите-ка спать, гражданин, — внезапно нахмурилась девушка, вспомнив, вероятно, что она должностное лицо, и сейчас поздно. — Завтра поговорим.
И побоявшись, как видно, что пересолила в служебном рвении, добавила мягче:
— Я утром сменюсь. Можете зайти, если хотите.
Абатурин взглянул на ее круглое детское лицо, которому она то и дело пыталась придать строгость, и дружелюбно улыбнулся:
— Ладно, я приду, если можно.
— Ох, уж эти мужчины! — поморгала серыми глазами проводница. — Так и липнут, так и липнут!
— Вы же сами позвали, — удивился Абатурин.
— Думала, «нет» скажете.
— Не хотите, я не приду.
— Нет, зачем же? Я от слов не отпираюсь.
Утром Абатурин умылся, причесал короткие волосы и, пройдя в конец коридора, остановился у купе проводниц. Постучать постеснялся и подумал, что, может быть, девушка случайно выйдет и, увидев, пригласит его к себе.
Проводница вскоре действительно отодвинула дверь и обрадованно ойкнула:
— Заходите. Катя сейчас у бригадира, и мы можем посидеть.
Великодушно налила Абатурину стакан прохладного чая, подвинула сухари, сказала:
— Вы пейте, не беспокойтесь, это бесплатно.
Абатурин для приличия похлебал немного коричневой жидкости, смутился:
— Не могу один за столом… Солдаты все скопом делают.
— Привыкнете, — успокоила проводница. — Домой едете?
— Ну да.
— Вот жена-то обрадуется. Сколько не видела!
— Я к маме. Нету жены.
Девушка погрозила пальцем: