Со всех сторон прямо из снега выскочили собаки и бросились к Каплину. Они окружили его, замахали пушистыми хвостами, двинулись вместе с ним в гору.

— Медведей боится, — сказал Леня Соболев. — Никогда один не ходит. Обязательно всю стаю соберет.

Мы вошли в тихий и спящий наш домик.

Вся Лёнина лаборатория была заставлена жестянками, бутылями с кислотой, аккумуляторами, большими картонными коробками с клеймом «Красный Треугольник». На подоконнике стоял ящик полевого телефона, соединявшего лабораторию с аэрологическим сараем.

Над столом висела продолговатая прозрачная целлулоидная коробка с жестяным пропеллером внизу. Коробка была разделена перегородочками на три части.

Внизу коробки виднелись какие-то рычажки, перышки, гребенки.

Я никогда еще не видал у Лени такого прибора.

— Что это за штука? — спросил я.

Леня бережно поправил пропеллер, разобрал какие-то проволочки, торчавшие из коробки, и гордо сказал:

— Это, брат ты мой, штучка с ручкой. Радиозонд.

«Живой» радиозонд я видел в первый раз. Он висел передо мной, поблескивая алюминиевыми и жестяными рычажками, колесиками, спиралями.

Я осмотрел радиозонд со всех сторон.

— Так вот, значит, он сегодня и полетит? — спросил я.

— Он и полетит, миляга. — Леня посмотрел на зонд с нежностью. — Полетит, красавчик.

Он осторожно выдвинул заслонку в правом отделении коробки и воткнул в какую-то катушку маленькую посеребренную лампочку.

— Вот мы ему язычок пристроили, — любовно сказал Леня. — Язычок, чтобы он с нами разговаривал. Молча-то скучно будет лететь, пусть поговорит с нами. А мы послушаем.

— А это что? — спросил я и почтительно показал пальцем на какую-то блестящую гребенку. — Это как называется?

Леня, продолжая снаряжать свой воздушный корабль, охотно рассказал мне о диковинных его приспособлениях.

В левой части коробки, оказывается, помещается маленькая метеорологическая станция. Она так искусно сделана из жести и алюминия, что свободно могла бы уместиться в пачке спичек. Весила она всего только около двухсот граммов. Эта станция следила за давлением воздуха, за температурой и влажностью.

В средней части целлулоидной коробки находилась собственная электростанция зонда. Она состояла из батареи маленьких целлулоидных аккумуляторов. Каждый аккумулятор был не больше коробочки для граммофонных иголок. В такой аккумулятор кислоту приходится заливать «глазной» пипеткой.

В правой части коробки устроена радиостанция. Пожалуй, это самое удивительное в зонде. Только полчаса назад я был на нашей радиостанции. Я видел там громоздкие передатчики, величиной с платяной шкаф, там ревел стопудовый мотор и суетились механик и радист.

А здесь я увидел такую же станцию, но она свободно уместилась бы у меня на ладони. И работала эта станция сама — без радиста и механика.

Когда радиозонд летит, метеорологическая его станция непрерывно наблюдает погоду, а электростанция вырабатывает ток, который заставляет зонд заговорить, заставляет посылать на землю радиосигналы о небесной погоде.

И весят все эти три станции самое большее 2 килограмма.

Вот какой это замечательный прибор! Изобрел его наш советский ученый П. А. Молчанов.

Первый радиозонд был выпущен в Слуцке 30 января 1930 года.

Леня осторожно перекладывал ватой аккумуляторы, как вдруг зазвонил телефон. Каплин сообщал из сарая, что все шестнадцать шаров благополучно надуты.

— Сейчас! Сейчас идем! — прокричал Леня в трубку.

Мы снова вышли из дому. Леня бережно нес целлулоидную коробку. Мы медленно поднялись на горку и подошли к аэрологическому сараю. Над крышей сарая покачивалась в воздухе целая гроздь огромных шаров. Луна освещала их, и резина сверкала, как жесть. Каплин, подняв воротник кожаного пальто, держал шары за веревку так, как держат продавцы свои разноцветные шарики. Шары шуршали, поскрипывали, терлись друг о друга. На снегу, около Каплина стояла желтая деревянная коробка полевого телефона, и Жукэ сосредоточенно и боязливо обнюхивал ее.

Аэрологи тщательно привязали радиозонд к шнуру, на котором качались шары. Воздушный корабль был готов к отплытию.

— Теперь, товарищи, так, — взволнованно сказал Соболев. — Слушайте внимательно. Я позвоню по телефону и скажу, когда надо соединить вот эти контакты, чтобы заработал передатчик, — и Леня показал на две медные проволочки, торчавшие сбоку коробочки. — Раньше моего звонка не соединяйте, чтобы зря не истощать аккумуляторы. Есть?

— Есть, — сказали мы.

Леня подал мне секундомер.

— Вот тебе секундомер. Когда у меня будет все готово, я опять позвоню и скажу: «пускай секундомер — раз, два, три»… При счете три — нажимай кнопку. Как секундомер пойдет, через 10 секунд выпускайте зонд. Понятно?

— Понятно. Иди.

Леня побежал было под горку, но остановился и снова закричал:

— Значит, через 10 секунд!

— Ладно, ладно, иди уж.

Я стал на колени у телефона. Кругом расселись собаки, с любопытством поглядывая на меня.

Меня вдруг охватило непонятное волнение. Я посмотрел на тускло поблескивающий целлулоид зонда, на беспокойно шуршащие в воздухе шары, на черное безмолвное небо, в котором наверное было очень холодно и страшно.

Вдруг неожиданно тоненько и звонко прозвенел телефонный звоночек. Байкал так испугался, что шарахнулся в сторону и яростно залаял.

— Соединяйте контакты. Только, пожалуйста, осторожно и повнимательней, — пропищал в трубке чей-то совсем не похожий на Лёнин голос.

— Соединяй контакты, — сказал я Каплину. — осторожно и повнимательней. Не напутай там. — И закричал в трубку: — Соединяем, Леня! Не беспокойся, все будет в порядке!

Значит, сейчас он полетит.

— Лаврентий, — сказал я, — когда будет 10 секунд, я крикну — выпуск! Ты, смотри, сразу отпускай шнурок, а то, пожалуй зонд об землю треснет.

— Не треснет, — сказал Каплин. — Я их тыщи штук уже выпустил. Знаю, как надо.

Опять раздался звонок.

— Взял секундомер?. Держишь? — снова пропищал голос. — Пускай секундомер — раз, два, три!

Я нажал головку секундомера, тонкая длинная стрелка дрогнула и толчками пошла по кругу. Громко, вслух я стал отсчитывать последние секунды земной жизни зонда.

— Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Выпуск!

Каплин отпустил шнурок. Шары рванулись вверх, целлулоидная коробка, сверкая под луной и раскачиваясь, стала быстро уменьшаться, уходить все выше и выше.

Мы стояли, задрав головы.

— Хорошо пошел, — сказал Каплин.

Вскоре и шары и коробка затерялись в черном звездном небе. И вдруг стало как-то пусто и одиноко, точно это улетел на шарах в небо мой лучший товарищ, лучший друг. Мы сняли телефон и побрели на Камчатку.

В аэрологической было синё от дыма. Леня, надев наушники на сверкающей дуге, торопливо подкручивал дрожащей рукой радиоприемник. В зубах у Лени была трубка, из которой валил густой, как на пожаре, дым. Леня сделал нам страшное лицо, чтобы мы не шумели, потом блаженно улыбнулся и краешком губ прошептал:

— Разговаривает… Работает язычком.

И вдруг испуганно схватился за карандаш, торопливо записал что-то на листке бумаги.

— Двойка, — сказал он. — Ага, еще двойка..

Мы затаили дыхание, и я расслышал, как у Лени в наушниках что-то два раза отрывисто щелкнуло, а потом закурлыкало, как оловянная детская свистулька «соловей».

— С давлением, — прошептал Леня. — Двойка с давлением.

Зонд шел все выше и выше в далекое, черное, студеное небо.

Гвозди и северное сияние

За завтраком Стучинский попросил у Наумыча разрешения обратиться к зимовке с воззванием.

— Взывайте, — сказал Наумыч, — взывайте, пожалуйста. Я, как начальник, поддерживаю ваше воззвание.

Стучинский откашлялся, оглядел кают-компанию и начал: