И так до новой бани, которую топил кто-нибудь из нас по Наумычеву расписанию.

Очередной истопник обязательно придумывал для зимовщиков какой-нибудь банный сюрприз.

Один украшал веселыми лозунгами предбанник, другой расстилал на лавках чистые собственные простыни, третий заботливо расставлял графины с холодным квасом, или гвоздями приколачивал к стене раскрытые пачки лучших папирос, — угощайтесь! Четвертый, как в цирке, устраивал световые эффекты: мигающие лампочки, зеленые, синие, красные прожекторы.

В тот день, о котором я хочу рассказать, баню топил Желтобрюх. Баня вышла на славу. Было вдоволь и горячей и холодной воды. В предбаннике на тарелочках стояло богатое угощение: копченая колбаса, сыр, шпроты, холодный язык, отварная треска с картошкой; в огромном чайнике бурлил кипяток. Красные, обливающиеся потом, с полотенцами на головах, разомлевшие от жары, от горячего чая сидели в предбаннике парщики-любители и блаженно дули в дымящиеся эмалированные кружки. Они сидели под огромным, во всю стену, многокрасочным плакатом:

Подобной бани на свете нет!

Уютно!

Чисто!!

Тепло!!!

Буфет!!!

А поперек предбанника висел другой плакат:

Кто понапрасну воду льет, —

Тот не полярник, а кашалот!

Баня была маленькая, и мылись в ней человек по шесть — кто свободен, тот и шел мыться.

В тот день я постарался вымыться в первой партии, чтобы поспеть на семичасовые наблюдения. Я уже одевался, когда растворилась наружная дверь, и в облаках морозного пара в баню ввалился Боря Линев.

— Свободных мест нет! — крикнул ему Желтобрюх, угощавший чаем Сморжа и Васю Гуткина.

— Мне много места и не надо, — пробормотал Боря и вытащил из-за пазухи какую-то бумажку. Он осмотрел стены предбанника, выбрал местечко повиднее и стал кнопками прикалывать свою бумажку к черной бревенчатой стене. На бумажке затейливыми буквами было выведено:

СЕНСАЦИЯ! ТОЛЬКО ОДИН РАЗ!

СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! НЕБЫВАЛОЕ В АРКТИКЕ ЗРЕЛИЩЕ!

БЕГА И СКАЧКИ!

ПОБЕДИТЕЛЬ ПОЛУЧИТ НЕВИДАННЫЙ ПРИЗ, КОТОРЫЙ

И СХАРЧИТ НА ГЛАЗАХ У ПОЧТЕННЕЙШЕЙ ПУБЛИКИ.

Начало ровно в 7 часов вечера.

Дети и собаки не допускаются.

Боря приколол бумажку, отошел и полюбовался издали.

— Чего это такое? — спросил я. — Какие бега?

— Собачьи, наверно, какие же еще, — сказал Вася Гуткин, прихлебывая чай из большой кружки. — Жукэ обязательно пусти, — всех зашьет.

Боря Линев ничего не ответил.

— Собачьи, да? — спросил Желтобрюх.

Но Боря только хитро ухмыльнулся:

— Приходите — увидите, — и вышел из бани, снова напустив холода и пара.

В семь часов, когда я провел свои наблюдения, отнес в рубку шифрованную телеграмму и уже возвращался домой, я услышал в темноте громкие крики и улюлюканье:

— Время!

— Времечко!

— Мерзнем!

— Не задерживай, люди ждут!

Я подошел к бане. У крыльца стояла целая толпа. Все были закутаны в шубы, в шарфы, у всех на самые глаза нахлобучены шапки.

— Время! — прокричал Сморж. А какой-то бесформенный меховой кулек голосом Лени Соболева сказал:

— Жульничество одно. Простудишься только после бани..

Вдруг дверь из бани распахнулась, и на крыльцо выскочили оба каюра — Боря Линев и Стремоухов. Они были совершенно голые, и от их красных, распаренных тел валил густой пар. Толпа ахнула, зашумела, задвигалась.

— Вы что, взбесились? — опять прокричал голос Лени Соболева.

— Пошли назад! Идиоты!

— Скачки, скачки давай! — громко закричал Сморж.

— Боже мой, какое непростительное безумие, — с ужасом сказал Стучинский и, махнув рукой, направился к старому дому.

А каюры, звонко шлепая босыми ногами по обледенелому крыльцу, сбежали на снег и, втянув головы в плечи, ежась и подпрыгивая, затрусили по сугробам вокруг бани. Следом за ними бросились собаки. Через минуту каюры выскочили с другой стороны. Собаки мчались рядом с ними и ловчили, как бы схватить их за голые икры.

— Первый! — радостно выкрикнул Боря Линев, взбежав на крыльцо.

— Ну и дурак! — в тон ему крикнул из толпы чей-то голос. Остальные неловко молчали, переминаясь с ноги на ногу.

— Кто напустил собак?! — заорал Стремоухов. — Сказано ведь, что собаки не допускаются! Кто на контроле был? Все ноги пообкусали!

Каюры скрылись за дверью. Толкаясь и переговариваясь, зрители тоже полезли за ними в баню.

В предбаннике на скамейке сидели друг против друга посиневшие каюры. С их голых ног ошметками сваливался тающий снег.

Боря Линев держал в руке тарелку, на которой было какое-то, вроде мясного фарша, коричнево-красное месиво и лежали ломтики лука. Причмокивая и облизываясь, Боря с аппетитом ел большой ложкой это месиво.

— Чего это такое? — спросил я у стоявшего рядом Ромаш-никова.

— Сырую медвежатину ест, — брезгливо сказал Романтиков. — Вот дикарь!

— Ну каюры! Ай да каюры! — восторженно приговаривал Сморж и закричал через головы стоявших впереди:

— Борька! А собачатину можешь жрать?

Боря Линев разухабисто тряхнул головой.

— Каюры, брат ты мой, все могут! Хочешь — собачатину, хочешь — кошатину!

— Ну черти! Вот это черти, — никак не мог успокоиться Сморж. — Нагишом. Нет, ты смотри, смотри, как ест-то будто это у него мармелад! — Он смачно сплюнул и растер плевок валенком. — Химики!

Через два дня после этих «бегов и скачек» каюр Стремоухов заболел.

Еще накануне за ужином он сидел унылый и злой, попробовал одного и с брезгливой гримасой отодвинул от себя, попробовал другого — тоже отодвинул. Только чай с клюквенным экстрактом он пил долго и жадно.

На другой день к завтраку он уже не вышел.

— Где Стремоухов? — спросил Наумыч, ввалившись в кают-компанию и по обыкновению оглядев столы.

— Чего-то нездоровится ему, — сказал Боря Линев. — Жар, что ли. Сказал, что полежит.

После завтрака я зашел в комнату каюров. Стремоухов лежал на спине, полузакрыв глаза, и часто, шумно дышал.

— Ну что, добегались? — сказал я. — Допрыгались? Вот вам и скачки.

— Бросьте вы, — с натугой ответил Стремоухов и облизнул посеревшие губы. — Я всегда зимой так делаю. Это не от бани.

А Боря Линев добавил:

— Это только городские от холода болеют. Наш брат, охотник, холода не боится.

Пришел Наумыч. Он выслушал, ощупал, остукал больного, поставил ему термометр и с часами в руках уселся на табуретку, поглядывая на Стремоухова злыми глазами.

— Сырое мясо ел? — вдруг сердито спросил он.

— Ел, — тихо сказал Стремоухов.

— Медвежатину?

— Медвежатину. Только Борька больше меня ел..

Боря Линев сидел на своей кровати и зашивал суровыми нитками шапку. Он воткнул иголку в штаны и усмехнулся.

— А что, Наумыч, медвежатина? Мы всегда со Степаном, как медведя обделываем, обязательно свежинки попробуем. Медвежатина полезная. Я грача сырого жрал, волка — и то ничего. Это не от медвежатины.

— Так, может, ты его тогда, вместо меня, лечить будешь? — сказал Наумыч. — Ты, видно, все у нас знаешь. Полезная, передразнил он. — Как только не совестно дикарями какими-то притворяться.

Наумыч нахмурился, засопел и, увидев, что Боря потянулся за папироской, сказал, ни на кого не глядя: