— К нам! К нам! — кричат с другого стола. — Борька, нам первым, мы раньше их выздоровели!

Желтобрюх расставляет по столам миски со щами. Гремят ложки, ножи, веселый говор и смех снова наполняют кают-компанию

Обедаем мы долго. Никто не торопит Желтобрюха поскорее менять тарелки, не ворчит, что хлеб немного сыроват, что опять нет горчицы.

Каждый старается чем-нибудь услужить соседу, все стали как-то особенно предупредительны, заботливы и вежливы.

— Вася, будь добр, передай, пожалуйста, соль, — говорит Гриша Быстров.

— Пожалуйста, пожалуйста, — отвечает Вася Гуткин, протягивая солонку. — Ради бога.

— Желтик, нельзя ли еще кусочек мяса? — ласково просит Леня Соболев.

И Желтобрюх сразу срывается с места, бежит на кухню и приносит полное блюдо тушеного мяса.

— Кушай, кушай, поправляйся, — говорит он, накладывая Лене в тарелку большие жирные куски свинины.

Стучинский подробно рассказывает, как он в бреду сочинял скрипичный концерт, и все очень жалеют, что он никак не может сейчас вспомнить из этого концерта ни одной ноты.

Каплин жалуется, что собаки часто открывали дверь в его комнату и напускали холода. И хотя все мы знаем, что ничего подобного не было, никто не спорит, чтобы не обидеть Каплина. Все сочувствуют ему и ругают собак.

А после обеда, когда уже убраны со столов блюдечки от компота, курильщики неторопливо, покрякивая и наперебой угощая друг друга «своими», вынимают папиросы, сигареты, трубки, и в кают-компании становится синё от дыма.

— Сегодня уже передачу из Ленинграда поймал, — лениво говорит Вася Гуткин, развалясь на стуле и пуская кольцами дым, — прелестную вещицу какую-то передавали. Не то Бетховен, не то Чайковский. — Он качает головой и ухмыляется. — Чудно так — разговаривают где-то за тысячи верст, стульями гремят. На улице у них там, поди, светло, трамваи звенят, народ прохлаждается, в магазинах разную разность продают, кошки в витринах сидят.

— Да-а, — задумчиво говорит Желтобрюх, — хорошо бы к нам сюда кошку. Тигровую, в полосочку. У нас в Таганроге была одна кошка. Трехцветная: черная, желтая и белая сразу. И глаза разные. Один глаз голубой, а другой карий. Вот бы ее сюда.

— Такая и в Ленинграде есть, — угрюмо говорит Каплин. — Я видел, на Невском, в цветочном магазине, около Штаба. Сидит в окне и цветы нюхает.

— Ну, вот и врешь, — все так же лениво говорит Вася Гуткин, — вот и врешь. Около Штаба и цветочных магазинов-то вовсе нет. Цветочный дальше, к Пассажу.

— Ничего не к Пассажу. Тут же, у Штаба, на правой руке. Тут парикмахерская, а потом сразу цветочный.

— Нету цветочного. После парикмахерской аптека, — говорит Вася.

— А после аптеки — картами географическими торгуют, — обрадовался Ромашников.

— А потом — комиссионный!

— Нет! Нет! — закричали сразу несколько человек. — Комиссионный дальше. Сначала обувной, потом, через улицу, на том углу, продуктовый, а уж потом комиссионный!

Все вдруг страшно заволновались, закричали, перебивая друг друга и горячась.

— Да что — я по Невскому, что ли, ни разу не ходил?!

— Да и я-то, слава богу, двадцать лет в Ленинграде живу!

— Как сейчас помню!

Гриша Быстров вскочил со стула, громко застучал ладонью гш столу.

— Ребята! Ребята! Стойте! Тише! Предлагаю совершить заочную прогулку по Ленинграду! По Невскому! От Штаба итти по правой стороне и называть каждый дом. А? Ну, кто пойдет? Вася, шагай? А?

— Иди. Васька!

— Шагай, чего там! Крой!

Вася Гуткин смущенно шмыгнул носом, тряхнул головой.

— Чорт его знает. Как бы не сбиться. Давненько я не ходил по улицам-то. А в уме и подавно ходить нелегко. Ну, ладно, уж попробую. От Штаба, говоришь? По правой руке? Хорошо.

Он сразу нахмурился, вытянул губы трубочкой. Все сгрудились около стола, притихли, не спуская с Васи Гуткина глаз.

— Значит, так, — медленно сказал Вася. — На углу, значит, такой красивый дом с финтифлюшками. В нем какой-то, кажется, банк. — Вася передохнул и вдруг испуганно закричал, будто перебивая самого себя:

— Нет, нет, виноват, не банк! Строительная контора!

— Верно, строительная!

— Потом редакция московской «Правды», — продолжал Вася так осторожно, точно это слепой шел по улице, нащупывая палочкой дорогу. — Потом парикмахерская. В окне еще такая мастиковая мамзель, в золотых туфлях. Сидит, заложив ногу на ногу, и нюхает розу. Тут я раз брился. Ничего, прилично бреют.

— Там старичок такой есть! — вдруг взволнованно закричал Гриша Быстров. — Я тоже у него брился! Верно! Верно!

— Дальше давай! Не задерживай!

— Дальше, — продолжал Вася, запрокинув голову и глядя в потолок, — дальше аптека. За аптекой географические карты, глобусы разные и картины — первобытные люди, охота на львов, анатомический разрез человека.

— Верно, верно. И карты полушарий. Моря такие синие-синие, — мечтательно сказал Ромашников. — И господствующие ветры нанесены.

— А напротив, — начал было Каплин, но все закричали на него и замахали руками:

— Напротив потом! На обратном пути! Давай, Вася, шагай дальше!

— За картами… — Вася запнулся и испуганно осмотрел всех нас, — за картами просто так дом, коммунальные квартиры, а потом обувной магазин — индивидуальная пошивка.

— Я баретки тут шил по ордеру, — опять вмешался Каплин, — за 96 рублей, которые на ранту. Я их дома оставил, а то извихляешь здесь-то.

— Да замолчи ты, наконец, — опять набросились все на Каплина.

А Вася Гуткин передохнул и продолжал:

— Потом улица Гоголя. На углу, как перейдешь, — продуктовый магазин, а во втором этаже столовая. После продуктового, кажется, комиссионный.

— Нет, нет! Неверно!

— Часовой потом идет!

— Канцелярский!

— Правильно, комиссионный. Еще китайский халат в окне висит, а внизу всякие там чашки, фарфоровые собаки, тросточки!

— Нет, это потом, сначала часовой!

Почти каждый дом был чем-нибудь замечателен, почти о каждом доме можно было что-нибудь рассказать. В памяти вдруг возникал вентилятор, продувший ровный круг на замерзшем стекле колбасного магазина, эмалированная табличка у парадного крыльца «Зубной врач Попик», Ворошилов на коне, скачущий среди леса рейсшин, линеек, кисточек и карандашей, вывеска с отвалившейся буквой: «Кафе-Буфе».

И даже какие-то сущие пустяки, мелочи, уличные происшествия, о которых, казалось, никогда в жизни больше не вспомнишь, вдруг пришли на память, стали значительными и важными, и каждому из нас вдруг захотелось подробно о них рассказать.

Вот, например, однажды на углу Садовой трамвай сшиб извозчичью пролетку. А в пролетке везли яблоки. Они рассыпались по мостовой, как дробь, и лошадь, валяясь на боку, быстро-быстро забирала яблоки губами и громко хрупала их.

А в аптеке напротив Гостиного двора был телефон-автомат. Что-то в нем испортилось, и отсюда можно было звонить, опуская в коробку хоть костяную пуговицу.

А у дома, рядом с кино «Титан», как-то валялся на панели пьяный. Милиционер никак не мог его растолкать. Тогда он наклонился к пьяному и стал громко выкрикивать прямо ему в ухо: «Конец света! Конец света! Конец света!» И пьяный сразу поднял с панели красную грязную морду, с ужасом посмотрел по сторонам и начал быстро креститься. А милиционер тем временем подхватил его подмышки и поволок в отделение.

Чего только мы ни вспомнили во время этой прогулки. А потом мы начали путешествовать по другим городам. Каждый рассказывал о своем городе, вспоминал разные знаменательные события — пожары, первый автобус, новые, залитые асфальтом улицы.

И так захотелось нам всем домой, что кто-то сказал:

— Эх, хорошо бы перекличку поскорее.

И все подхватили:

— Перекличку устроить! А то, наверно, про нас забыли совсем! Наумыча надо просить!

К Наумычу отправилась целая делегация.

— Да я-то тут при чем? — сказал он, разводя руками. — Это профсоюзная организация наша пускай просит. К Шорохову обращайтесь. Он ведь у нас председателем-то.