— Кого же это вы спимали? — спросил я.

— А вот его, — ткнул Наумыч меня в ногу. — Забыл уже, как он по латыни-то называется — гриппус специозус какой-нибудь.

«Успокаивает», — подумал я, и мне сразу показался неестественным и фальшивым его бодрый голос. Я и сам ведь так же бойко Стремоухову про паратиф рассказывал.

А вслух я сказал:

— Грипп? Чудно что-то..

Наумыч замотал головой.

— Определенно грипп.

— Что же это вас вдруг осенило? Сразу как-то вот..

— Ничего не осенило, — в «Общем курсе» прочел.

Мне стало очень обидно: «Что это он меня как ребенка успокаивает? Докторские правила, что ли, выполняет?» Я отвернулся к стене и сказал:

— Бросьте вы эти штучки. Что — я не понимаю, что ли? Все отлично понимаю. И вовсе мне не нужно этого вашего веселья. Я ведь не плачу, кажется, ну и нечего меня подбадривать. Грипп. Придумали бы что-нибудь поинтересней.

— Да ты никак с ума спятил? — обиженно проговорил Наумыч. — Да ты, братец, одурел, видно, ты что же это — не веришь?

— Не верю, — зло сказал я. — Не верю.

— То есть как же это не веришь?

— А так вот и не верю.

— Так я тебе, чурбану, книжку принесу показать. — Он помолчал. — Неохота была в тот дом итти, ну да ладно, уж схожу. Я тебе нос утру. Увидишь.

Через пять минут он вернулся, снова уселся на стул и принялся листать толстую затрепанную книгу.

— Ветряная оспа. Брюшной тиф. Возвратный. — бормотал он. — Сыпняк. Так, так. Менингит… Стрептококковая ангина. Ага, вот он: грипп. — Он разгладил рукой страницу, откашлялся, — видно, собрался было читать, но потом раздумал и сунул книгу мне прямо под нос:

— Читай сам, а то опять скажешь, что выдумал.

Я повернулся к Наумычу и нехотя взял книгу. Жирной синей чертой на раскрытой странице были отчеркнуты несколько строчек, напечатанных мелким шрифтом.

— Мелкое читай, — сказал Наумыч.

Я прочел:

_{«В некоторых, исключительных случаях заболевание гриппом может сопровождаться и другими, кроме перечисленных выше, симптомами. Больные иногда покрываются легкой красной сыпью (грудь и плечи), наблюдаются явления местных отеков, частично теряется способность двигать ногами, что сопровождается в таких случаях резкой, близкой к ревматической, болью в суставах ног. Однако эта форма гриппозного заболевания чрезвычайно редка».}

— Ну, — торжествующе сказал Наумыч, — видал миндал? Сыпь, опухоли, ноги! Все честь-честью. Прямо, точно специально про нас писано.

— Как же это так? — растерянно сказал я, передавая Наумычу книгу. — Как же вы раньше-то этого не прочли?

— Да я и сам не пойму, как это я раньше не прочел. Все из-за Кондрашки проклятого.

— Какого Кондрашки? — удивился я.

— А такого, был у нас на деревне отставной солдат Кондратий — хромой, на деревянной ноге. Его вся деревня Кондрашкой звала. Он меня грамоте учил. Вот он, прохвост, и учил: ты, говорит, Платон, только по крупному читай, а по мелкому читать не надо. По мелкому это так, сор один, пыль. Не важно, мол, по мелкому! И скажи на милость, так ведь это в башку запало, что до сих пор как до мелкого шрифта дойду, так меня и тянет пропустить. Вот, видно, и здесь проглядел.

Наумыч громко захлопнул свою книгу и крякнул.

— Вот какие дела-то. Сынишка у тебя подрастет — учи его, чтобы все в книжках читал — и крупное и мелкое. А то тоже вот такой рикошет может получиться.

Он встал и весело подмигнул мне.

— А ты не верил! Эх ты, Фома неверный..

— Ну, не верил, — сказал я. — Я же не знал, что вас Кондрашка грамоте учил..

Вечером Ромашников принес мне от Васи Гуткина записку. Записка была запечатана сургучом, придавленным вместо печати пальцем. Я сломал сургуч, развернул записку.

«Верно ли, что у нас грипп? — писал Вася. — Ромашников говорит, что грипп и что ты будто сам читал. Если верно, напиши открыто; если неверно, напиши секретно. Запечатай, как я. Жду ответа».

Я написал:

«Верно, Вася, грипп. Сам читал в книжке».

И послал открыто.

Выздоровление

Есть такая медицинская наука, которая называется суггестивная терапия.

Это наука о лечении болезней внушением. Доктор с самым серьезным видом хлопочет около больного, прописывает ему всякие процедуры, заставляет пить капли, микстуру, порошки. Капли перед обедом, микстуру после чаю, порошок на сон грядущий.

Пьет больной микстуру и глотает порошки. И поправляется прямо у всех на глазах. А капли-то, оказывается, — простая вода, и микстура — тоже чистая вода, а порошки — пшеничная мука с солью или картофельная мука с сахаром.

А больной все-таки поправляется. Выздоровел он, конечно, не от воды или мела, — выздоровел он от внушения: поверил, что все эти порошки и микстуры должны ему помочь, и выздоровел.

Конечно, не каждую болезнь можно лечить суггестивной терапией. Туберкулез или сыпной тиф внушением не вылечишь. Но многие болезни вылечить можно. Самое главное, чтобы больной поверил, что ему становится лучше, что он должен непременно выздороветь, что лечат его правильно и что болезнь у него не такая уже страшная.

Не знаю, чем лечил нас Наумыч, но только едва по зимовке разнеслась весть, что у нас всего-навсего грипп, дело сразу пошло на поправку.

Страшно болеть, не зная, что у тебя за болезнь. Всякие мысли лезут тогда в голову. А раз грипп, так, значит, все в порядке. От гриппа-то уж мы не помрем.

И мы начали понемножку выздоравливать.

У нас на Камчатке первым встал Желтобрюх. И сразу наш маленький домик словно ожил. Все наперебой приглашали Желтобрюха к себе в гости. Он ходил из комнаты в комнату — с одним поговорит, с другим поиграет в шахматы, с третьим просто посидит, покурит.

Наконец ожил и я.

26 ноября Наумыч разрешил мне первый раз выйти из дома и притти обедать в кают-компанию.

Мне так опостылела моя комната, кровать, сосновая полочка, вечно торчащая перед глазами, что я прямо не мог дождаться двух часов дня, когда можно было итти в старый дом.

За полчаса до обеда я начал одеваться. Надел свитер, меховую куртку, ватные штаны, валенки, напялил малицу, варежки, шапку и, отдуваясь, толстый и неповоротливый, как большой мешок, вышел на улицу.

Боже мой, как хорошо! Воздух какой-то крепкий, звонкий, морозный. Тихо, просторно. Снег.

По небу быстро летят белые, прозрачные, как кисея, облака. Высокая и яркая луна ныряет в облаках и снова выскакивает на чистое небо, ныряет и выскакивает.

Даже голова начинает кружиться от этой безмолвной гонки.

Я иду к старому дому. Меня обгоняют, беззвучно скользя по снегу, серые, как дым, тени облаков. В воздухе стоит тонкая ледяная пыль. Она сверкает и переливается в лунном свете.

Ах, как хорошо быть здоровым!

В кают-компании по-старому накрыто два стола: за одним столом теперь всем уже не усесться.

Наумыч ходит по коридору большого дома и стучит костяшками пальцев в каждую дверь.

— Ну, инвалидная команда, — громко и весело кричит он, — выходи на обед! Подымайся!

Справа и слева растворяются двери, и из комнат выползают в коридор выздоравливающие.

Все заросли бородами, отощали, кто скачет на костылях, кто своим ходом плетется, кто под ручку с товарищем, но все смеются, горланят. Каждого входящего в кают-компанию встречают громкими, радостными криками. А когда показывается Ромашников, поднимается прямо рев:

— Ромаша! Сестра милосердная! Ура! Благодетель ты наш! Ура. Ромаша! Ура!

Ромашников смущенно поглаживает бороду, покашливает, говорит докторским голосом:

— Ладно, ладно. Не орите. Вам еще вредно орать.

Каждый усаживается на свое старое место за столом.

— Фу ты, чорт, хорошо-то как, — говорит Вася Гуткин, осматриваясь по сторонам и пододвигая к себе тарелку. — Прямо как у тещи на блинах. А-а-а! Борис Иваныч, наше вам с кисточкой, — кричит он Желтобрюху, который торжественно выносит из кухни дымящуюся миску щей. — Куда понес, давай сюда!