— Пошли потанцуем. Мы им покажем! — решительно заявила Энн.

Они пересекли лужайку, вышли на яркий свет, и тут Энн убедилась, что ее кавалер одет не хуже самого Моргана Эванса: на нем был синий шерстяной костюм, рубашка с высоченным воротничком, модный зеленый галстук бабочкой с узором из белых листочков клевера, а из грудного кармана элегантно торчал подобранный в тон галстуку зеленый шелковый платок.

Во всем этом великолепном наряде странным казалось только одно: сын сапожника был обут в простые черные башмаки, а не в лакированные бальные туфли, в каких щеголяли некоторые аристократы.

Когда Энн и Адольф с вызывающим видом поднялись на веранду, только что окончилась кадриль и начинался тустеп. Ах, эта взмывающая ввысь, пронизанная лунным светом волшебная романтическая мелодия:

В объятиях Адольфа серьезность Энн мгновенно улетучилась. Вся ее сила как бы слилась с его силой, и легкая, словно мыльный пузырь, словно бабочка или ласточка, она порхала и кружила по веранде. Она забыла своих элегантных соперниц: танцуя, ей даже не нужно было о них думать. Адольф вел ее с необыкновенной уверенностью. Они танцевали весьма благонравно, на расстоянии восьми дюймов друг от друга, но милая, сильная, нервная рука Адольфа лежала на спине у Энн, пронизывая ее электрическим током.

Потом музыка смолкла, и, словно свалившись с неба на землю, Энн растерянно остановилась посреди веранды, слушая, как миссис Эванс своим звучным, хорошо поставленным голосом доброй христианки возвестила: «А теперь, дети, будем играть в третий лишний!»

Энн разлучили с ее кавалером. Пышное великолепие этого версальского празднества уже не внушало Адольфу робости. Он лихо скакал по саду, громче всех распевая песни. Он был старше остальных, но легко приспосабливался к окружающим. Накануне он тайком пил пиво с двадцатилетними бывалыми парнями, сегодня главенствовал среди подростков. Когда опять начались танцы, Энн бросила на Адольфа умоляющий взгляд, но он сначала пригласил Фейс, потом великосветскую докторскую дочь Мейбл Макгонегал (она играла на банджо и декламировала стихи на французско-канадском диалекте) и наконец пошел танцевать с самой Милдред Эванс.

Миссис Эванс, наблюдавшая эту картину, прокудахтала своему супругу и повелителю:

— Как видишь, этот Клебс — настоящий джентльмен.

— Ну что ж, в конце концов у нас ведь демократия. В конце концов ведь я и сам родился на ферме, — задумчиво проговорил мистер Марстон Т. Эванс.

А Энн Виккерс тем временем снова смотрела на грациозно вальсирующих Адольфа и Милдред глазами обиженной старой дворняжки.

Ее никто не приглашал. Тустеп она, правда, танцевала со своим верным товарищем по оружию Уинтропом, но после стремительного Адольфа это было одно мучение. Казалось, будто она тащит за собой Уинтропа, как тяжелую телегу. Они натыкались на всех подряд. И хотя Уинтроп с раздражающим усердием подпевал музыке, его честные благородные ноги не признавали никаких фокусов и упорно шли напролом.

Потом начали играть в почту.

Почтальон стоял у дверей библиотеки и, рассматривая девочек, раздумывал, которую выбрать. В темной библиотеке сидел Адольф — счастливый получатель поцелуев, повелитель и одновременно отверженный, словно Робин Гуд, взбудораживший провинциальный двор. Остальные чувствовали себя не в своей тарелке.

— М-м-да! Энн! — провозгласил почтальон.

Послышались смешки.

— Она в него втюрилась! — шепнула Мейбл на ухо Милдред.

К счастью для Мейбл, Энн ничего не слышала. Ее отмщение, хотя и скромное, было не менее страшно, чем отмщение божие.

Энн ничего не слышала. Словно на крыльях влетела она в темную комнату. Элегантная библиотека превратилась теперь в убежище чудес и упоенья. Энн натыкалась на предметы, которых раньше здесь определенно не было. Она изнемогала от смущения и радости. Она протянула руки… к чему? В полном неведении, не подозревая о плотских восторгах, Энн жаждала не грубой оболочки, а квинтэссенции любви… хоть и должен был настать день, когда она на опыте убедится в том, что плоть не враг, а, наоборот, толкователь страсти.

— Поди сюда! — буркнул Адольф.

Ткнувшись влажными губами ей в щеку и скороговоркой выпалив: «Теперь твоя очередь!» — рыцарь Энн торопливо распахнул дверь и исчез.

В библиотеку вошел Бен. Он с раннего детства боготворил Энни, ходил за нею по пятам, угощал яблоками, но ни разу ее не поцеловал. Теперь, когда он из подростка превращался в юношу, поцелуй приобретал для него некоторое значение. Поэтому, стараясь найти ее на ощупь в темноте, Бен идиотски хихикал. «Ой, как страшно!»- бормотал он сквозь смех.

Наконец он нашел Энн в кресле и, робко обняв ее за плечи, с удивлением воскликнул:

— Ты плачешь, Энни? Да почему?

— Пожалуйста, не целуй меня, Бен!

— Но почему ты плачешь? Может. Адольф тебя обидел?

— Нет, нет, что ты… просто я в темноте наткнулась на стол.

Сев рядом, Бен тихонько гладил ее по плечу. Наконец Энн прошептала:

— Все прошло. Я пойду.

Когда Энн появилась на пороге, гости, стоявшие кружком у дверей библиотеки, встретили ее взрывом хохота.

— Вы с Беном не очень торопились! Здорово вы нацеловались, Энни!

Адольф смотрел на нее, ехидно улыбаясь.

Только огромным усилием воли Энн удержалась от того, чтобы не повернуться и не уйти домой. Ее охватило непреодолимое желание убить, убить их всех. Она даже не заметила, которая из девочек пошла в библиотеку терпеть флегматичные поцелуи Бена.

Но зато когда в библиотеку позвали Адольфа развлекать там Мейбл Макгонегал, Энн тотчас заметила это.

В их компании считалось, что Мейбл — кокетка и «помешана на мальчиках». Со смутным любопытством подростки — все, кроме Энн, — смущенно хихикая, добрых пять минут не сводили глаз с дверей библиотеки.

«А со мной он пробыл там всего пять секунд!» — возмущалась про себя Энн.

Мейбл вышла из библиотеки, гордо откинув слегка растрепанную голову. Но, в отличие от Энн, она обладала житейской мудростью. Предупреждая насмешки, она воскликнула:

— Ах, как он меня целовал!

Смертный холод объял сердце Энн.

Но когда Адольф, в свою очередь, с гордым и надменным видом появился на пороге, она, как ни странно, не испытала особых мук, а, наоборот, неожиданно засмеялась. «Да он просто-напросто кот! Даже и ходит по — кошачьи!» — подумала она.

В эту минуту Энн разлюбила своего героя, и когда Адольф обратился к Мейбл с традиционной формулой: «Можно проводить тебя домой?» — она ничуть не огорчилась.

Ее провожал домой Бен. Он глупейшим образом спотыкался на каждом шагу и начинал каждую фразу со слов: «знаешь что» или «ну вот».

Заря давно погасла.

Дойдя до калитки Виккерсов, Бен жалобно промямлил:

— Знаешь что, Энни, почему у тебя нет дружка? У тебя еще никогда не было дружка. Ну вот, стала бы ты моей девушкой.

Бен до смерти удивился и смутился, когда Энн звонко чмокнула его в губы, но еще больше он удивился, когда, выпалив вслед за этим: «Ты хороший, Бен, но я никогда не буду ничьей девушкой!» — она бросилась в дом.

— Я ненавижу особняк этих Эвансов! Гам все блестит! Мне здесь больше нравится! — бушевала Энн, расставшись с Беном и очутившись в уютной, но старомодной коричневой гостиной Виккерсов… Толстый брюссельский ковер, картины Гофмана, изображающие Христа, старые университетские учебники, Вальтер Скотт, Диккенс, Вашингтон Ирвинг, серия «Английские писатели», «Книга джунглей»,[11] «Рождественская песня птички» и «Библейский указатель» Крудена, стеганый диван, разрисованная диванная подушка, отцовские шлепанцы с вышитыми инициалами в футляре на стене.

— Мне здесь нравится. Здесь спокойно! — сказала Энн и в изнеможении поплелась наверх, в свою комнату.