Кенникот был мужествен и предприимчив. Он погладил руку Вайды и небрежно обнял ее за плечи.

— Оставьте! — резко сказала она.

— Ах вы, кокетка! — отозвался он, любопытной рукой поглаживая ее по плечу.

Она отстранилась, хотя ее тянуло придвинуться ближе. Он нагнулся к ней и заглянул ей в глаза. Она потупилась и вдруг заметила, что его левая рука прикоснулась к ее колену. Тогда она вскочила и с ненужной суетливостью принялась за мытье тарелок. Он стал помогать ей. Он был слишком ленив, чтобы пойти дальше, и в силу своей профессии слишком хорошо понимал женщин. Она была благодарна ему, когда он заговорил о безразличных вещах. Это дало ей возможность вернуть себе самообладание. Она чувствовала, что едва удержалась от вздорных мыслей.

Месяцем позже, во время катания, когда оба они сидели, укрытые бизоньей полостью, в санях, он шепнул ей:

— Вы считаете себя взрослой учительницей, а на самом деле вы еще младенец!

Он обнял ее. Она сопротивлялась.

— Вы совсем не любите бедного, одинокого холостяка? — жалобно произнес он.

— Конечно, нет! Ведь вы ни капли не интересуетесь мной. Вы просто практикуетесь на мне.

— Как вам не стыдно! Вы мне страшно нравитесь.

— А вы мне нет! И я вовсе не собираюсь влюбляться в вас!

Он настойчиво притягивал ее к себе. Тогда она ухватилась за его руку, откинула полость, выпрыгнула из саней и побежала за ними вместе с Гарри Хэйдоком. Во время танцев, после катания, Кенникот был всецело занят водянисто-миловидной Мод Дайер, а Вайда шумно хлопотала об устройстве «виргинского хоровода». Она как будто вовсе не наблюдала за Кенникотом, но знала, что он ни разу не взглянул на нее.

На этом и кончилась ее первая любовь.

Вайда и виду не подавала, что помнит, как он сказал: «Вы мне страшно нравитесь». Она ждала его. Она упивалась мыслями о нем и сознанием своей вины за эти греховные мысли. Она говорила себе, что ей не надо половинчатого чувства с его стороны, что она не позволит ему прикоснуться к ней, если он не отдаст ей всей своей любви. Замечая неискренность своих мыслей, она мучилась презрением к себе. Со своим душевным смятением она пыталась бороться молитвой. Закутанная в розовый фланелевый халатик, она опускалась на колени; жидкие волосы рассыпались по спине, лицо было полно ужаса, как трагическая маска. Сливая воедино любовь к сыну божию и любовь к смертному, она задавала себе вопрос: была ли когда-нибудь на свете такая преступная женщина, как она? Она даже думала уйти в монашенки и всецело отдаться религиозному служению. Она купила четки, но протестантизм был настолько силен в ней, что не позволял ей ими пользоваться.

Однако никто из ее коллег по школе и соседей по пансиону и не подозревал о терзавшей ее страсти. Все считали ее очень жизнерадостной.

Когда она услыхала, что Кенникот женится на красивой молодой девушке, да еще из Сент-Пола, она пришла в отчаяние. Она поздравила Кенникота, спокойно спросила его о часе венчания. В этот час, сидя у себя в комнате, Вайда представляла себе свадьбу в Сент — Поле. В необычайном возбуждении, пугавшем ее самое, она мысленно следила за Кенникотом и девушкой, укравшей у нее ее место, провожала их до поезда и была с ними весь вечер и всю ночь.

Ей стало легче, когда она внушила себе уверенность, что ее поведение не позорно, что между нею и Кэрол существует мистическая связь и что через Кэрол она как бы общается с Кенникотом и имеет на это право.

Она увидела Кэрол в первые же минуты ее пребывания в Гофер-Прери. Она смотрела на отъезжавший автомобиль, на Кенникота и молодую женщину рядом с ним. Охваченная своей туманной идеей передачи чувств, Вайда в этот миг не испытывала обычной в таких случаях ревности. Она была убеждена, что раз она достигла через Кэрол любви Кенникота, Кэрол стала частью ее самой, ее более возвышенным, астральным «я». Она радовалась прелести Кэрол, ее гладким черным волосам, изящной головке и юным плечам. Но вдруг она почувствовала досаду: Кэрол скользнула по ней взглядом и стала рассматривать какой-то старый сарай. Она. Вайда, принесла великую жертву и ожидала по крайней мере благодарности и признания. Она неистовствовала, а ее добросовестный учительский ум старался подавить это безумие.

Во время своего первого визита к Кенникотам Вайда половиной души была рада приветствовать усердного товарища по чтению. Другая же половина томилась желанием выяснить, известно ли Кэрол что-нибудь о прежнем интересе Кенникота к ней самой. Она убедилась, что Кэрол и не подозревает о том, что ее муж когда — либо прикасался к другой женщине. Кэрол была занимательным, наивным, ученым ребенком. Оживленно описывая великие заслуги Танатопсиса и рассыпая Кэрол комплименты как опытной библиотекарше, Вайда фантазировала, будто эта девушка — ребенок, родившийся у нее и Кенникота. И в этой символике она нашла успокоение, которого жаждала уже много месяцев.

Но, придя домой после ужина с Кенникотами и Гаем Поллоком, она вдруг, и с наслаждением, отбросила свое смирение. Влетев в комнату, она швырнула шляпу на постель и заговорила сама с собой:

— Мне все равно! Я не хуже ее, разве на несколько лет старше. Я легка и подвижна, умею поговорить, и я уверена… До чего глупы мужчины! Я была бы в любви в десять раз более страстной, чем этот мечтательный младенец. И я так же хороша собой, как она!

Но когда она присела на край постели и взглянула на свои узкие бедра, весь ее задор испарился. Она начала оплакивать себя:

— Нет, куда мне! Господи, как мы обманываем себя! Я считаю себя одухотворенной. Я считаю, что у меня красивые ноги. Ничего подобного, ноги у меня, как палки! Какие и должны быть у старой девы. Отвратительно думать об этом! Я ненавижу эту дерзкую девчонку! Самовлюбленная кошка, принимающая его чувства как должное… Нет, она очаровательна!.. По-моему, она не должна так любезничать с Гаем Поллоком.

Около года Вайда любила Кэрол, стремилась — и не пыталась — проникнуть в подробности ее отношений с Кенникотом, умилялась ее пристрастию к забавам, например, к этим ребяческим вечеринкам, радовалась живости ее ума и, забывая о мистической связи между собой и ею, изрядно злилась на нее за то, что та вообразила себя социальным Мессией, явившимся спасти Гофер-Прери. Эта сторона их взаимоотношений стала по прошествии года особенно часто выступать на первый план. «Не выношу людей, желающих все изменить сразу и без всяких усилий! — раздраженно думала она. — Вот я хлопочу и тружусь целых четыре года, отбирая способных учеников для дискуссий, и муштрую их, и пристаю к ним, чтобы они рылись в справочниках, и упрашиваю их выбирать темы — четыре года! — и все это для того, чтобы раз или два состоялись оживленные дискуссии! А она врывается к нам и хочет за один год превратить весь город в какой-то сусальный рай, где люди бросят все дела и будут только выращивать тюльпаны и распивать чаи. А между тем это и так милый, уютный городок!»

Такие вспышки повторялись после каждой новой кампании Кэрол, все равно — шла ли речь об улучшении программы Танатопсиса, о постановке пьесы Шоу или о новом здании для школы. Но она ни разу не выдала себя и каждый раз раскаивалась в своей враждебности.

Вайда от рождения и навсегда была реформатором, либералом. Она находила, что в деталях всегда возможны существенные усовершенствования, но в общем все на свете разумно, приятно и не подлежит изменению. Кэрол же, сама этого не сознавая, была революционеркой и потому носительницей созидательных идей. Такие идеи могут возникать только у разрушителя, у радикала, тогда как либерал считает, что вся основная созидательная работа уже проделана. Эта тайная противоположность взглядов еще больше, чем потеря воображаемой любви Кенникота, держала Вайду в состоянии постоянного раздражения, несмотря на продолжавшуюся уже несколько лет дружбу с Кэрол.

Однако рождение Хью вновь пробудило в Вайде хаос чувств. Она негодовала на Кэрол: неужели ей мало было родить Кенникоту ребенка? Она признавала, что Кэрол, по-видимому, очень любит малютку и безукоризненно заботится о нем, но теперь, вдруг начав отождествлять себя с Кенникотом, она находила, что ей приходится слишком страдать от непостоянства Кэрол.