Мистер Джослин разъяснял, что он тут не виноват: он гораздо сильней жаждет выписать чек на полную сумму, чем доктор и миссис Плениш получить этот чек. Виноваты наборщики, которые требуют, чтобы им каждую неделю выдавали жалованье; виноваты аионсодатели, которые не торопятся платить по счетам; виноваты бумажные фабриканты, столь несговорчивые в смысле кредитов; виноваты паразиты-подписчики; одним словом, виноваты все, кроме самого издателя.

Когда наконец наступал день платежа, мистер Джослин выкладывал доктору кучу смятых банкнот, долговых расписок, полученных от владельцев отелей в виде платы за объявления, нарядов на классные доски и кое-когда, в виде особой редкости, один серебряный доллар.

Впервые за время своей супружеской жизни чета Пленишей познала настоящие тревоги: хозяин преследовал их требованиями квартирной платы (50 долларов в месяц), бакалейщик на углу отказывал в кредите, а прислуга обнаглела до того, что пришлось заложить ручные часики Пиони. Доктора объял ужас. Пыл и вера Пиони были ему даже нужнее, чем хороший бифштекс к обеду, которого он давно уже не получал и который неотступно стоял перед его глазами в особенно голодные дни. И он еще сильнее страдал оттого, что и Пиони не получала этого сочного подрумяненного куска мяса. Но она ни в чем не упрекала его.

Она пробовала шутить: — Хороши мы, нечего сказать! Провинциальная парочка приехала в большой город искать хорошей жизни! Одна бутылка молока в доме, и ту нужно придержать для этого несчастного, вечно пищащего птенца — Кэрри. Ох, Гидеон, золотко, боюсь, это я во всем виновата. Слишком я жадная!

Она уткнулась ему в плечо и заплакала, время от времени поглядывая на него с жалобным видом напроказившей девчушки. Он поцеловал ее, и она затихла, только изредка потихоньку всхлипывала.

«Она виновата? — думал он, — она жадная? Господи, да она единственная живая душа на свете, которой совершенно чужда жадность. Ладно, он не он, если у нее не будет собственного дворца на Лонг-Айленде с мраморным бассейном для плаванья!»

На этот раз доктор сам написал Уипплу Джексону письмо, приложив к нему подписанный вексель, и вскоре у них опять появились бифштексы к обеду и сухой «Мартини».

Несмотря на половинный оклад, доктору все же нелегко было расстаться с «Сельскими школами для взрослых». Скромная честь быть настоящим редактором льстила ему, а кроме того, он, бывший декан и профессор, теперь невысоко котировался на рынке труда.

От ректора Т. Остина Булла вряд ли можно было ожидать особенно пылких рекомендаций, да и товар был не сезонный; лишь в конце зимы придет время рабам — философам стоять на упомянутом рынке, а попечители и ректоры различных колледжей станут проверять крепость их зубов, желудка и консервативных убеждений.

Так случилось, что доктор снова вернулся к коммивояжерской деятельности разъездного лектора.

На этот раз он обнаружил профессиональный подход к делу. Вместо того, чтобы полагаться на болтливые розовые записочки, которые Пиони рассылала различным комитетам, он препоручил себя, свою бородку и свое вдохновенное красноречие заботам некоей скромной особы, являвшейся агентом по устройству публичных лекций и не гнушавшейся приглашения от Лицея имени Костюшко[60] или Женского Клуба. Особа эта питала слабость к решению кроссвордов и среди собратьев по профессии была известна под кличкой «Саламандра».

Под ее умелым руководством доктор составил целую программу аттракционов, из которой каждый комитет волен был выбирать себе номер по вкусу:

Ответ на последний вопрос гласил: «В ближайшую». Эта лекция, согласно описанию, продиктованному Саламандрой, сулила слушателям «шестьдесят одну минуту веселья, расширения кругозора, остроумных шуток и здравых советов выдающегося педагога-профессионала». Перечень тем, украшенный фото самого доктора Плениша, с улыбкой косящегося на ленту своего пенсне, был увековечен в особом проспекте и разослан всем потребителям культурных ценностей. Когда этот проспект показали Кэрри, уже достигшей четырехлетнего возраста, она так долго и весело смеялась, что родителям это показалось подозрительным.

В течение всей зимы доктор Плениш из каждых шести недель две проводил на трудном пути странствующего лектора.

В 5.00 утра он приехал в Уошаут, в 5.45 пересел на другой поезд, тащился два часа в насквозь пропыленном сидячем вагоне и в 7.37 прибыл в Наполеон. Веки у него слипались, в горле пересохло от пыли, и самая радужная надежда, которую он возлагал на молодое поколение, была, что когда-нибудь оно подрастет и перестанет быть молодым.

На вокзале он был встречен делегацией комитета — три дамы и чей-то муж, — и его попросили минутку подождать, так как репортер и фотограф напутали и заехали не на тот вокзал. Сорок минут он провел на деревянной скамье в мечтах о кофе и в беседах о просвещении, все это время чувствуя взгляд чьего-то мужа, с ненавистью устремленный на его бородку.

В 8.17 решено было махнуть рукой на прессу, и чей — то муж повез доктора в отель. Охрипшим от усталости голосом доктор заказал по телефону кофе, сбросил все, кроме серых фланелевых подштанников — и бороды, — одним духом проглотил кофе, выставил посуду в коридор, чтобы пришедший за ней официант не побеспокоил его, уже полусонный, забыв запереть дверь и выключить телефон, повалился на постель, устремил равнодушный взгляд на картину, изображавшую «Маркизов на верховой прогулке с пажами» и в 8.58 спал мертвецким сном.

В 9.16 в номер без стука вторглись репортер и фотограф и весьма развеселились при виде подштанников доктора. Доктор, с трудом размыкая веки, нашел свой костюм и влез в него. Его усадили в кресло и велели подпереть висок указательным пальцем, и, когда вспыхнул магний, у него на миг мелькнула надежда, что в отеле пожар и это положит конец его мучениям.

Отвечая на вопросы репортера, доктор Плениш заявил, что считает Наполеон самым красивым городом во всем штате, присовокупив, однако, что в его родном штате Айова тоже есть красивые города; затем признал за женщинами полное право обучаться массажу, а также парашютизму, хотя и усомнился, могут ли эти ценные навыки заменить им счастье маленького уютного семейного очага; затем выразил мнение, что есть очень много студенток, которые остаются несоблазненными, и что президент Гувер[61] — еще более выдающаяся личность, чем президент Кулидж.

В 9.41, предусмотрительно заперев дверь, доктор Плениш снова лег и заснул. В 9.52 затрещал телефон.

— Угу, — невнятно пробурчал доктор в трубку.

— Держу пари, что ты не узнаешь, кто говорит.

— Д-да, пожалуй, действительно не узнаю.

— Ну говори, как жизнь течет?

— Спасибо, хорошо. Кто все-таки говорит?

— По твоему голосу не скажешь, что хорошо. Ты не пьян случайно?

— Нет, я не пьян. Кто это говорит?

— Так-таки и не догадываешься?

— К сожалению, не могу определить. Я не ожидал, что у меня в Наполеоне есть знакомые.

— Ну, конечно! Где уж нам, демойнским жителям, знаться с провинциалами!

— Да нет, совсем не в этом дело, но… Кто это говорит?

— Ну как ты думаешь?

— Ума не приложу.

— Ах ты, чучело гороховое, ведь это же Берт!

— М-м… Берт?

— Он самый.

— А кто это Берт?

— Господи помилуй! Твой кузен!

— Мне, право, очень совестно, но…

— Берт Твичинг, твой троюродный брат! Из Акрона!

— Троюродный брат… А-а… Скажите, а мы встречались когда-нибудь?

— Он еще спрашивает! У тебя что-от больших успехов память отшибло? Ты смотри, не шути с этим! Напоминаю: двадцать пять лет тому назад мы с папой проездом останавливались у вас в Вулкане — тебе тогда было лет десять или одиннадцать. Помнится, встретили нас не очень гостеприимно. Но я, знаешь, человек добродушный и незлопамятный. Ну, ну, ну, ну, чего же ты еще дожидаешься? Я ведь не могу целый день прохлаждаться в разговорах — меня язык не кормит, как некоторых. Живей нахлобучивай шляпу и беги ко мне в контору, так и быть, выставлю тебе бутылку.