— Ну, как он, доктор?

— У него поверхностное ранение и несколько легких ожогов. Но в целом все в порядке. Вообще-то он уже встал.

— Я могу его видеть?

— Конечно же, моя дорогая, — улыбнувшись, ответил он и пошел по коридору, но, не пройдя и нескольких шагов, вдруг повернулся и добавил: — А все-таки он был на волосок от гибели, не так ли?

Светла согласно кивнула:

— Господи, это просто счастье, что части Полетного Корпуса не опоздали!

— Да. Не буду скрывать от вас, что я глубоко потрясен.

Он сделал широкий знак рукой, словно приглашая ее войти в комнату Маккензи, а сам пошел дальше. Светла повернулась к двери. Ее рука слегка дрожала, когда она взялась за ручку. Дверь широко распахнулась перед ней, и она вошла.

Маккензи отдыхал в кресле, положив босые ноги на подушку. На нем были лишь пижамные штаны, а рубашка небрежно свешивалась с плеч. Раненая рука, перевязанная бинтами, покоилась на животе и напоминала большую белую личинку насекомого. Он почувствовал приближение Светлы и открыл глаза, поспешно вставая.

— Сиди, Маккензи. Это совершенно ни к чему, — успокоила она его.

Он послушно опустился в кресло, плотнее запахивая халат.

— Похоже, нам наконец-то выпало несколько свободных минут.

Светла присела на краешек кровати напротив него. Как-то само собой получилось, что их глаза встретились. Она проговорила:

— Когда я увидела, что ты ранен и без сознания, я очень испугалась. Я только потом узнала, что О-Скар дал тебе по шее, чтобы ты случайно не убил Ван Сандер.

— Слишком много убитых по вине этой женщины. Это она возглавляла рашадианцев. Ты знаешь об этом?

— Да. О-Скар сказал мне.

Он вздрогнул и внимательно посмотрел на нее. Его глаза светились нежностью.

— Ты была просто великолепна сегодня во время обеда, — неожиданно признался он. — И сейчас ты выглядишь не хуже.

Она почувствовала, что ее переполняют противоречивые эмоции. Ей было приятно услышать его комплимент. Но когда она сидела в гранитном убежище глубоко под землей, а на поверхности шла яростная схватка, бьющая в глаза женственность ее наряда была неуместной и смешной. Слова Маккензи напомнили ей о чувстве неудобства, испытанном в подземелье. Но она все-таки заставила себя сказать:

— Я почти готова была заплакать, когда увидела тебя на носилках. Мне кажется, в ту минуту я поняла, что ты такой же смертный, как и мы все, и я подумала, что должна объясниться.

— В чем?

— Я должна тебе кое-что сказать, но прошу, не перебивай меня, пока я не закончу, даже если тебе будет очень хотеться это сделать. Договорились?

Он вопросительно посмотрел на нее, потом встал и подошел к кровати.

«О, пожалуйста, не делай этого, — мысленно молила она. — Мне еще тяжелее, когда ты рядом».

Он опустился рядом с ней.

— Как хочешь, Светла.

Его близость, мягкая ласка голоса лишь усилили напряжение, владевшее ею. Но решение уже было принято, и пути назад не было.

— Я собираюсь рассказать тебе кое-что, чего никто не знает. И когда ты услышишь это, то поймешь, почему я бросила тебя тогда и почему я не способна… любить.

Он хотел было запротестовать, но она ему не позволила:

— Нет. Не спорь. Ты обещал!

Он покорно сел и она продолжила:

— Ты знаешь, что я выросла в Славянском Государственном приюте. Это было место, которое я считала своим домом. Когда я научилась ходить, то частенько убегала, и, надо признаться, была довольно испорченной девчонкой. Этот приют и мое сиротство были как бы моей раковиной, а все в ней должны были мне угождать. Во всяком случае, я так думала.

Но когда я пошла в первый класс, то обнаружила, что старшие дети не хотят поощрять мой эгоизм. Они предупредили меня, чтобы я не смела вести себя так высокомерно и заносчиво, потому что моя мать была всего лишь обыкновенной проституткой, которая пыталась избавиться от меня с помощью наркотиков, но вместо этого погибла. Я не хотела им верить и потребовала, чтобы они взяли свои слова обратно, но чем больше я настаивала, тем больше они дразнили меня. Это были всего лишь дети, но дети умеют быть очень жестокими.

Уголком глаза она посмотрела на Маккензи. Он был весь поглощен ее рассказом, поэтому она продолжила:

— Тогда я отправилась к начальнице приюта и умоляла сказать мне, что это неправда. Она так и сделала. Но даже тогда я смогла понять, что люди лгут мне, и я почувствовала, что она хотела лишь несколько утешить меня. Как я сейчас понимаю, она была бы не против, чтобы я знала правду, потому что не могла же я продолжать считать себя не такой, как все.

Светла уже давно не вспоминала былое и сейчас была готова расплакаться. Резким голосом она продолжала:

— После этого все изменилось. Я пыталась вести себя так, будто ничего не произошло, и мне было все равно, но я-то знала, что ни одна приличная семья не захочет меня удочерить, как только узнает о моем происхождении. Одна за другой мои подруги говорили мне: «О, Светлана, меня удочерили. Меня берут в прекрасную семью. Я так счастлива… так счастлива!» Я замкнулась в себе и предпочитала одиночество, только «одиночество» — это не совсем точное слово, чтобы описать мои чувства. Я хотела власти, ощущения подчинения, которое было знакомо мне прежде, чем взрослые дети открыли мне правду.

Временами, сидя за трапезой в большом зале, я смотрела на других детей, которые весело болтали друг с другом, на старших воспитанников, сидевших за центральным столом напротив меня, или на воспитателей, устроившихся за главным столом, и ощущала себя полным ничтожеством. Я… никому не была нужна. И жизнь казалась лишь чьей-то жестокой шуткой. Я вдруг начинала плакать без видимой причины, а это только усиливало насмешки. Старшие начинали унижать меня, распевая тихо, но так, чтобы я слышала: «Светочкин папа был лесником, а может быть, пастухом. Ее папочка был комиссаром или ездил на шикарном джипе». Я до крови кусала ногти, и поэтому они все время были грязными и уродливыми. Но я не обращала на это никакого внимания, потому что никому до этого не было дела. Я была не более чем отбросом общества, продуктом использования плохих контрацептивов или результатом какой-нибудь попойки.

Светла задумалась, собираясь с мыслями. Воспоминания нахлынули на нее, переполняя давно забытой болью.

— Потом в школе появился профессор О-Седо. Он должен был вести неомарксистскую экономику в средних классах и выполнять обязанности заместителя начальника. Он был либонийцем, как и О-Скар. Он окончил Политехнический институт в Чайскиполе. Не знаю почему, но он назначил меня своей младшей помощницей. Во всяком случае, он так это называл. На деле же я превратилась в его горничную. Я убирала за ним, приводила в порядок его книги и бумаги, подогревала завтрак по утрам… и все такое. Это должно было бы внушать жалость, но впервые за много лет я чувствовала себя счастливой. Я проводила каждую свободную минуту в его кабинете, выпрашивая дать мне работу. Он следил за мной — моим поведением, одеждой, языком. Он отучил меня грызть ногти. «Ты только посмотри на эти грязные обрубки. От них кого хочешь вырвет. Я не хочу, чтобы они прикасались к моим вещам». Он заставил меня измениться в лучшую сторону. Особенно заметны были мои успехи в математике. Пожалуй, он был первым, кто почувствовал во мне талант к решению уравнений. Во всяком случае, здесь его заслуга несомненна. И так продолжалось почти год.

Она остановилась, чтобы перевести дыхание. В ветвях рощи мангалам тихо шептал мягкий ветерок за темными перилами балкона. Это придавало всей атмосфере ощущение комфорта, но Светла не чувствовала его.

— В любом случае, другие дети скоро почувствовали, что я у него в фаворе, и их поведение резко изменилось. Они стали упрашивать меня повлиять на его отношение к внутреннему уставу и дисциплине, и он очень часто прислушивался к моим просьбам. Мне нравилось мое могущество. Я снова стала что-то значить, и все обращались ко мне с просьбами. Но мой прекрасный учитель хорошо знал, что делал. Он готовил меня. Я утратила чувство опасности и уже не могла спастись, как это бывает с мотыльком, летящим на огонь.