Маккензи казался встревоженным. Он обнял ее и начал что-то говорить, но она перебила:

— Пожалуйста! Я еще не закончила.

Он поколебался, но все же уступил.

— Поначалу все было очень невинно. Он словно невзначай похлопывал меня по плечу, когда показывал мне что-то, или поправлял мне волосы, потому что они лежали не так, как ему нравилось. Потом он научил меня, как надо делать массаж спины. У него частенько случались головные боли, и я «лечила» их таким образом. У меня тоже часто болела голова, поэтому было совершенно естественным, что он начал тоже «облегчать» мои страдания. Он закрывал дверь и спускал рубашку с моих плеч. И я действительно чувствовала какое-то облегчение. Ты можешь себе это представить?

А потом однажды он закрыл дверь и попросил меня сесть рядом. «Иди к дядюшке О-Седо, малышка, мне так грустно, и только Светочка мне может помочь». Но на этот раз, когда я подошла, он усадил меня к себе на колени. Мне следовало догадаться о том, что происходит. Думаю, что в глубине души я все же отдавала себе отчет в том, что он делал, но не придавала этому слишком большого значения. Я с радостью подчинилась его желанию, впрочем, как и всегда, потому что он мне нравился…

Ее голос прервался. Она опустила голову, силясь подавить рыдания. Ей так хотелось, чтобы Маккензи обнял ее, хотелось спрятаться у него на груди и забыть там всю горечь воспоминаний, но ей было страшно посмотреть в его глаза. Она боялась увидеть в них отвращение, а она нисколько не сомневалась, что именно это чувство она и прочтет в его взгляде.

Она поежилась.

— Я была смущена и растеряна. Я совершенно не представляла себе, что мне следовало делать и что я должна была чувствовать. Но мой наставник был опытен. Он начал… — Ее голос был почти не слышен. — «Светочка, разве тебе это не нравится? Разве это не заставляет тебя дрожать от восхищения? Ты тоже должна научиться делать такие вещи, если хочешь стать настоящей женщиной». — Она поискала слова, которые могли бы описать, как он совращал ее, но так и не нашла подходящих. — Он научил меня… любовным играм. И я подчинилась его желанию, потому что он этого хотел и еще потому, что это была единственная возможность отплатить ему за все, что он для меня сделал. И спустя пару-тройку занятий, — она помедлила, собираясь с духом, — ты должен догадаться сам, что произошло…

Теперь она дошла до самого главного в своих признаниях, и слова полились быстрым потоком:

— Но все это не могло продолжаться долго, потому что спустя некоторое время произошли некоторые изменения. Я вдруг почувствовала, что больше не была так уж желанна. И после каждой нашей близости… я чувствовала, как растет и усиливается что-то, не поддающееся описанию. Может быть, он уже пестовал мне замену. Кто знает?

Рука Маккензи по-прежнему обнимала ее. Когда она повернулась к нему, то боялась смотреть ему в глаза. Но она была поражена тем, что увидела. Его глаза светились нежностью и сочувствием:

— Ты сообщила о происшедшем начальству?

Она горько усмехнулась.

— Он сам был начальством. Кроме того, неужели ты еще ничего не понял из моего рассказа? О чем я могла сообщить? Ведь он меня ни к чему не принуждал. Я сама пошла на это. Я этого хотела.

Ее глаза наполнились слезами унижения.

— Неужели ты не понимаешь, Маккензи? Я берегла эту близость, какой бы гадкой она ни была и чего бы она мне ни стоила. Всю свою жизнь я пыталась избежать этого насилия вновь. Вот почему мне пришлось бросить тебя, когда мы были на Красном Утесе. Для себя я решила, что между нами все кончено и ушло в прошлое, но ты снова и снова возвращался к этому. Ведь, в конце концов, я должна ненавидеть то, что дает мне такое наслаждение. Разве это не понятно?

Маккензи задумчиво смотрел на нее, потом вдруг встал и начал медленно ходить взад-вперед по комнате. Наконец он повернулся к ней:

— Нет, Светла, я не понимаю. И думаю, что ты сама не понимаешь, что делаешь. Ты была всего лишь невинным ребенком — одиноким ребенком, который не мог понять, что О-Седо манипулировал твоей беззащитностью под маской дружелюбия. Скорее всего, он не раз проделывал подобные вещи. Он был просто болен. А ты пытаешься придумывать что-то, чего здесь и близко-то нет.

— Ну, это не более, чем удобный самообман, Маккензи, правда, не лишенный крупицы здравого смысла. Но дело в том, что я прекрасно понимала, что он со мной делал. Я ведь была очень умна. Так, по крайней мере, все говорили. И инстинктивно я не позволила бы подобному произойти, не будь я так унижена и бесправна. Но я была унижена. И так же чувствую себя бесправной и по сей день. Ты понимаешь?

Маккензи прошелся по комнате и сел рядом с ней. На его лице была глубокая уверенность.

— Но к чему считать постыдным и осуждать сексуальное влечение, если обстоятельства, при которых ты его впервые испытала, были несоответствующими?

Она униженно склонила голову:

— Ты так ничего и не понял.

Маккензи мягко обнял ее здоровой рукой и слегка похлопал по плечу.

— Я очень признателен тебе за то, что ты доверилась мне. Я знаю, что тебе было нелегко это сделать. Ты думаешь, что это изменит наши отношения, но ты ошибаешься. Ты очень привлекательная женщина, и я… люблю тебя, Светла. Я люблю тебя с самой первой нашей встречи. И ничего из того, что ты мне рассказала, как и то, что ты могла делать в прошлом, не изменит моего к тебе чувства. Настоящее — вот что действительно имеет значение, настоящее и то, как мы им распорядимся. Прошлое — это не более чем могила, а будущее — отражение того, что мы делаем сегодня. Ты понимаешь меня?

«Боже мой, он опять взялся за старое! Он искалечен, избит и ранен, и все равно его переполняет вера в спасение. Если бы только я была похожа на него».

Она прошептала:

— Ты неисправимый романтик, Маккензи! Ты думаешь, что любовь может преодолеть любые преграды. Наверное, это меня и привлекает в тебе. Но не жди от меня такой же веры. Я не способна на это.

Он встал и поднял ее.

— Раздевайся и устраивайся поудобнее. Сегодня мы уже ничего не решим. Слишком много всего случилось, и мы оба очень устали.

Он наклонился и откинул покрывало с кровати.

«Господи, что же это? Неужели он думает, что я лягу с ним теперь, после всего, что я ему рассказала? Неужели ты ничем не отличаешься от О-Седо?» Она вдруг почувствовала, как ее захлестнула волна тошноты.

Он оглянулся на нее и спросил:

— Что-нибудь не так?

— Я пойду к себе. Боже мой, чего ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы ты дала нам шанс, как ты сделала сегодня после обеда, в библиотеке. Ведь все было не так уж и плохо?

В библиотеке? Ах, да. Я была счастлива… и чиста. Я целовала его щеку, пока он спал, и чувствовала, что способна беззаветно любить — по крайней мере, в тот момент. Она подозрительно посмотрела на него: уверенный взгляд, широкие плечи, перевязанная рука, следы розовых шрамов на лбу — это результат той аварии, о которой говорил ей доктор Фронто. И мгновенное яростное желание захлестнуло ее, подавив чувство бесконечной усталости.

Не раздумывая, она поднялась, скинула и отбросила в сторону платье. Она села на подушку и сняла туфли. Потом снова поднялась, чтобы стянуть с ног шелковые чулки. Теперь на ней были только легкие сатиновые трусики и рубашка. Она дрожала всем телом. «Даже сейчас в глубине души это не прекращается, несмотря на то, что он так странно нежен со мной».

Маккензи снял халат и забрался в постель. Он замер, вытянувшись и уставившись глазами в потолок. Она совершенно не ожидала ничего подобного. Несколько минут она смотрела на него, потом обошла кровать с другой стороны, чувствуя, как мягко пружинил под ногами ковер. Осторожно легла рядом с ним. Он накрыл себя и ее одеялом, а потом выключил свет.

Она неподвижно лежала в темноте, вглядываясь во мрак, все ее тело было напряжено. Бархатистость рубашки и одеяла приятно ласкали тело, когда она слегка двигалась. Он повернулся к ней. Она могла видеть очертания его тела в слабом свете, который проникал в комнату с балкона. Потянувшись, он откинул прядь волос с ее лба, потом легонько поцеловал ее в губы. Она лишь покрепче стиснула их в ответ и закрыла глаза, стараясь ни о чем не думать. Но он вдруг отвернулся и теперь лежал к ней спиной, его ягодицы плотно прижимались, но были расслаблены и приятно согревали ее тело.