Кончив ужинать, Павулан встал и взялся за шапку, даже не закурив трубку.

— Идти надо. Без меня не могут начать.

— Придешь утром завтракать? — спросила Мара.

— И сам не знаю, дочка, может, и не выберусь. Сменить меня у станка некому, что же он, простаивать будет? На водопроводе ждут не дождутся деталей.

Но Мара решительно остановила его. Она собрала и завязала в узелок завтрак, налила бутылку сладкого чая. Старик ворчал, что его задерживают, и, проворно рассовав все по карманам, ушел.

— Вот он какой у меня, видел? — сказала Мара. — Впрочем, что я тебе говорю, ты и сам не лучше. И как я буду с вами обоими справляться?

— Придется, знаешь ли, приноравливаться, — с шутливой серьезностью сказал Жубур.

— Почему мне одной? Вам бы тоже не мешало немного приноровиться.

Но ее искрящийся взгляд говорил о другом — о том, что она радуется своей удивительной судьбе, радуется неукротимому кипению жизни.

В то время многие говорили: «Не выйдет ничего из этого, тут не один месяц надо поработать, а они хотят за несколько дней».

Этим скептикам и сверхумникам тоже хотелось, чтобы Рига поскорее получила воду — ведь без нее жизнь в городе скоро стала бы невозможной, — но они мало еще знали советских людей, их представления основывались еще на законах и возможностях старого мира.

Были, конечно, и такие, кому очень бы пришлось по душе, если бы город постигло бедствие. Каждая задержка, каждое промедление радовали их, они дождаться не могли первого мороза, который, по их расчетам, должен был пустить насмарку все труды восстановителей водопровода. Они со скверными улыбочками наблюдали, как самоотверженно трудились рабочие и саперы, и поминутно справлялись с показаниями термометра. По утрам каждая лужа, затянутая корочкой льда, заставляла их ликовать: вот-вот ударит мороз, теперь уж не успеют.

Но не они одни следили за термометром и затягивающим лужи ледком. Когда стало ясно, что неумолимый враг — мороз — у дверей, борцы за возрождение города не опустили рук, не признали себя побежденными, а заработали еще яростнее. Они перестроили составленные ранее графики, они еще раз сократили все сроки, не считаясь с проверенными и повсюду принятыми ранее нормами. Творцы новых закономерностей — все те, кто, не зная ни сна, ни отдыха, по нескольку суток кряду не покидали своих станков и верстаков, все те, кто рассчитал, спланировал и организовал это состязание со временем и с неотвратимой стихией, — они сами являли собой новую норму.

Новые, неизвестные до сих пор имена героев труда за один день становились известными всему городу, всему народу: о них говорили по радио, писали в газетах. Незаметные, простые люди — сварщики, монтажники, землекопы — стали знаменитыми, об их достижениях с великим уважением и удивлением говорили по всей республике.

Давно не испытывали этого в Риге — все долгие годы войны. И тут внезапно, без всякой подготовки, совершенно естественно новая жизнь вступала в свои права, утверждала свою силу.

В один из последних дней октября, когда все пробоины были заделаны, взорванные трубы заменены новыми, заработали мощные насосы станции Балтэзер. Поток воды устремился в трубопровод, очищая его от песка и грязи, испытывая добротность сделанной работы, открывая слабые места. Кое-где появились трещины, кое-где пришлось снова откапывать трубы, снова чинить, сваривать, проверять. И вот чистая вода наполнила водонапорные башни. Наступила минута, когда в домах начали проверять краны. Вода появилась в первых этажах, и весь город облетела радостная весть: пошла!

Обитатели верхних этажей толпами спускались вниз, прислушивались к тихому журчанью воды, которая растекалась, как кровь по жилам ожившего тела. Вода уже достигла вторых этажей, она поднималась все выше и выше, потекла из кранов четвертых этажей.

Время было побеждено. Человек победил злую стихию.

Вечером Екаб Павулан в первый раз не вернулся на завод после ужина. Он влез в старую жестяную ванну и долго мылся в своей воде. Потом надел чистое белье, сбрил отросшую за две недели бороду и улегся спать в чистую постель.

Утром Мара, уходя в театр, оставила окна занавешенными и не стала будить отца.

Райком комсомола снова вернулся на прежнее место. Но что сталось с чистым, уютным домом, откуда Айя Рубенис ушла с комсомольцами в памятный июньский вечер 1941 года! Во время оккупации его занимало какое-то гитлеровское учреждение и изрядно опоганило все здание: в комнатах на полу будто дрова кололи, замызганные обои местами отстали и висели клочьями; большая часть мебели — письменные столы, книжные шкафы и диваны были увезены. Назойливо лезли в глаза со всех стен портреты Гитлера, свастики, плакаты, везде валялись фашистские пропагандистские брошюры. Уцелевшая этажерка была завалена порнографическими журналами.

Целый день Айя с товарищами из оперативной группы очищали комнаты от хлама, скребли пол, мыли окна и обтирали мебель. На столах остались телефонные аппараты, но они молчали; телефон райком получил лишь через несколько недель, потому что в распоряжении временной телефонной станции было слишком мало номеров, их едва хватало для главных учреждений республики и столицы. Под потолками висели темные, безжизненные лампочки — каждый киловатт электроэнергии в это время распределяли Центральный Комитет и Совет Народных Комиссаров. Большинство учреждений, в том числе и райком комсомола, по вечерам работали при керосиновых лампах, свечах или самодельных коптилках. В нетопленых комнатах было холодно, царил неуютный полумрак, напоминая вернувшимся домой, что восстанавливать разрушенное придется им с самого фундамента. Они это знали и не теряли ни секунды.

Вначале Айе пришлось работать почти без помощников. Второго секретаря еще не подыскали; в орготделе работал один-единственный инструктор, третьим членом оперативной группы была секретарь-машинистка, только без машинки. Вся организационная практическая работа, вопросы кадров, хозяйственные заботы и канцелярская переписка легли на плечи Айи. А жизнь заставляла с первого же дня действовать в полную силу. На промышленных предприятиях, на восстанавливаемой электростанции, на работах по водопроводу — всюду надо было создавать молодежные бригады и не только создавать, но и руководить ими. Приходилось думать о комсоргах и на предприятиях и в школах, о литературе для молодежи и в то же время не забывать о дровах, чернилах, бумаге. С утра до поздней ночи в райком приходили все новые и новые люди; почти каждого должна была принять сама Айя. Всякий день она обходила пешком почти весь район, помогая комсомольским группам на заводах и фабриках в их первых несмелых и неумелых шагах на путях новой жизни. Всюду требовались ее совет и поддержка. Да, как бы помогла ей сейчас Рута Залите!

— Не надо было отпускать ее с Ояром в Тукум, — сказала Айя секретарю горкома, когда тот однажды зашел в райком. — Что теперь получается? Нет ни Руты, ни Ояра. И кто знает, что с ними сталось? Ходят слухи, что в Тукуме повесили несколько человек из оперативной группы..

— Не спеши оплакивать, — ответил секретарь горкома. — Оба прошли хорошую партизанскую школу. Кто-кто, а Ояр не пропадет.

— Я и не оплакиваю, но лучше бы Рута была здесь…

— Найди другого заведующего орготделом, хотя бы временного.

— Всех, у кого есть практика организационной работы, давно разобрали. А орготдел нельзя доверить неопытному человеку.

Надо учить, растить, тогда и неопытные станут опытными.

Поздно вечером усталая, озабоченная Айя пришла домой. Опять ее встретили холод и темнота. Даже чай не на чем вскипятить. Поела всухомятку и легла спать, накрывшись всем, что было под рукой: одеялом, пальто, овчинным полушубком. Засыпая, она, точно мысленно обращаясь к невидимому противнику, прошептала: «Ничего ты с нами не сделаешь. Мы не замерзнем… все перенесем».

А утром радовалась: «Ну что — разве я не права? Нас ничем не одолеешь, мы морозоустойчивые. Подожди еще несколько недель, тогда увидишь, что будет с тобой самим…»