— В таком случае едем прямо туда, — предложил Петер Спаре и, не дожидаясь ответа, подошел к машине и открыл дверцу. Первой усадили Мару, затем в руках Жубура неизвестно откуда появился букет живых цветов, и он галантным, несколько деланым жестом поднес его Маре. Он сел рядом с Марой, Петер — рядом с шофером, и машина тронулась.

Через полчаса, когда было закончено с формальностями и Мара Павулан стала Марой Жубур, машина отвезла их на Цесисскую улицу, в довоенную квартиру Мары, которую она недавно получила обратно и даже успела прибрать на скорую руку. Конечно, их не ждал там роскошный свадебный стол, а приглашенными были только Петер Спаре и Екаб Павулан, встретивший их в дверях. В честь такого события старик нарядился в праздничный костюм и повязал галстук. Взволнованно и удивленно он наблюдал за происходящим и сам не знал, что ему делать: не то радоваться, не то сердиться. Впервые за свою долгую жизнь он видел, что такое важное событие, как свадьбу, справляли по-обыденному, просто и быстро, и не кто-нибудь ведь, а родная дочь, Мара, которая кое-что знала о хороших обычаях. Где же торжественность, где благоговейный трепет перед будущим, который должен испытывать человек, отправляясь в далекий, неизведанный путь? Как будто они сами распоряжаются жизнью, а не она ими. Или это во всем так при новом строе? Нет, Екаб Павулан не мог уразуметь это, а спрашивать о таких вещах он почел неудобным. Да и трудно было бы ему передать ход своих мыслей. Даже дочь казалась ему в этот час новой, не похожей на прежнюю Мару. Когда все подняли рюмки и чокнулись за здоровье новобрачных, странно стало на душе у Павулана и глаза увлажнились. Но никто этого не заметил.

За столом новобрачные сидели недолго: выпили несколько рюмок вина, подкрепились холодными закусками, заранее приготовленными Марой, и стали собираться в путь. По-настоящему свадьбу должны были праздновать в штабе полка Жубура. Мара оделась потеплее, обула фетровые сапожки, натянула толстые узорчатые варежки, связанные ей покойной матерью. Попрощавшись с Павуланом, который остался сторожить квартиру, сели в машину… По темным уже улицам доехали до райкома комсомола, так как Петеру надо было передать Айе письмо от Юриса.

— Может быть, и Айю уговорим поехать? — сказал Жубур, когда машина остановилась перед райкомом.

Эта мысль всем понравилась. Жубур пошел вместе с Петером, чтобы пригласить Айю от своего и Мариного имени. Все им благоприятствовало: за несколько дней до этого Айе прислали второго секретаря райкома, и он уже приступил к работе. Созвонившись с секретарем горкома комсомола и получив согласие на однодневный отпуск, она оделась и вышла вместе с Петером и Жубуром. По дороге заехали на несколько минут к ней домой и подождали, пока она соберется, затем машина, переехав по временному, понтонному мосту через Даугаву, покатила с предельной скоростью по Елгавскому шоссе. Сидеть было тесно, зато тепло, а в ветреный зимний вечер, когда в поле мела и заносила снегом дорогу метель, это имело немаловажное значение.

тихо запел сидящий рядом с шофером Петер Спаре; остальные подтянули, и вот зазвучала песня — светлая, радостно-тревожная, как вызов мраку и самой судьбе. Прижавшись к Айе, Мара без слов улыбалась подруге, глядя на нее блестевшими в полумраке глазами. И зачем ей было говорить о том большом, полном счастье, которое вошло в ее жизнь, в жизнь Жубура? Оно не с неба свалилось, как неожиданное чудо, но медленно и терпеливо приближалось к ним… Оно взрастало в далеких странствованиях и на полях сражений, долгожданное, заслуженное счастье.

В полковом штабе, расположившемся в заброшенной усадьбе, их ждали за накрытым столом командир полка Соколов и почти все командование полка. Хозяйничали в этот вечер Юрис Рубенис и Аустра Закис.

В поле свистела и завывала метель. Орудийные выстрелы раздавались совсем близко. Соколова и Жубура часто вызывали к телефону из штаба дивизии.

Так началась для Мары и Жубура новая жизнь.

Ранним январским утром, часа за два до начала работы, старый Мауринь пришел на завод — тот самый лесопильный завод, которым до войны руководил Петер Спаре. Но Петер еще находился в армии, и до возвращения его управляющий трестом поручил завод Мауриню — не зря же во время эвакуации старик был директором!

Это было не совсем обычное утро. Не бессонница и не внезапная прихоть погнали Мауриня в такой ранний час на завод. Первым понял это старик сторож Асарит, которого пробудили от дремы тихие шаги.

— Стой! — крикнул он, не разобрав еще как следует, с какой стороны приближается прохожий, и на всякий случай звякнул затвором винтовки. — Кто идет? Отвечай, а то стрелять буду!

— Не горячись, Симан, — ответил Мауринь. — Что это ты вздумал стрелять в собственное начальство? Разве так сказано в служебной инструкции?

— А, это ты, товарищ директор, — пробормотал Асарит и отворил калитку. — Как тут узнаешь… темень такая, хоть глаз выколи. Был бы фонарь у ворот или хотя бы «летучая мышь»…

— Рыбка-окунь, не скучай, скоро будет месяц май[1],— сбалагурил Мауринь. — Когда на Кегуме завертится первая турбина, такую лампу получишь, что будешь без очков газету читать.

— Да когда еще это будет, — протянул Асарит. — Разрушать легко, а строить — не больно-то.

— Как же ты, старый рабочий, можешь сомневаться в таких делах? Если весь народ берется за что-нибудь, он своего обязательно добьется. Мало ли про нас болтали — мол, лесопильные станы нипочем не запустим к Новому году… А что получилось? Кончили к рождеству, на целую неделю раньше срока. То же будет и с Кегумом и со всеми прочими делами. Для себя ведь, пойми ты, восстанавливаем, не для господ. Кому из рабочих это не понятно! Курить хочешь?..

— А можно?

— Если с умом да не шататься по всему двору, тогда можно разок и затянуться.

Мауринь вынул пачку папирос и стал с подветренной стороны будки.

— Ты что-то нынче рано, товарищ директор, — сказал после долгой затяжки Асарит.

— Дела заставляют. С нынешнего дня начинаем работать по-новому. Государственное задание. Ты, когда начнут собираться рабочие, скажи, чтобы все шли в котельную. Надо будет поговорить. Да, еще вот что… В случае придет Петер Спаре, ты к нему не привязывайся. Пропусти без всяких пропусков. В лицо его помнишь?

— Как не помнить! — Асарит чуть не обиделся. — Мальчишкой еще знал. Иль демобилизовался?

— Пока еще нет, но прийти обещал. Приехал на два дня в командировку. Не он будет, если пройдет мимо своего завода, не завернет к старым дружкам.

— Как не завернуть, — согласился Асарит. — Ладно, директор. Пройдет у меня без всяких пропусков.

— Правильно, Симан. И пусть прямо ко мне.

Они докурили папиросы, затем тщательно втоптали окурки в снег.

— С винтовкой ты поосторожнее, — сказал Мауринь уходя. — Если не слушаются с первого предупреждения, надо стрелять в воздух. Тогда будут побаиваться. Попасть в человека недолго, а вот как ты его после поставишь на ноги?

Он обошел всю территорию завода, осмотрел сушилку, элеватор, станы; шершавыми пальцами поглаживал новые приводные ремни, которые недавно удалось раздобыть после долгих хлопот, — все старые приводные ремни немцы или увезли, или изрезали на мелкие куски. А лесопильный стан без приводных ремней — все равно, что человек без рук. Счастье еще, что не успели взорвать станы.

Всевидящим оком рачительного хозяина Мауринь следил за всякой мелочью. Если что лежало на месте не так, как надо, он сердился и тихо ворчал на несознательных людей, которых еще учить да учить надо, пока и последний разиня не поймет, как обращаться с народным достоянием. На что это похоже? Из сугробов по обеим сторонам подъездных путей торчат концы горбылей, а в Риге люди мерзнут из-за недостатка дров… Так не годится, миляги, каждое полено, каждую щепку надо в дело пускать.