— Садитесь. Не побрезгуйте, — сказала Дарья Панкратовна, обратившись к Кириллу Егоровичу.

— Я, Панкратовна, народ люблю, — ответил тот.

Все с жадностью, как бывает после напряженной и тяжелой крестьянской работы, принялись за еду.

После обеда, когда спала жара, опять стали прежним порядком, кроме Кирилла Егоровича, которому Иван Иванович сказал: «Осталось мало — отдыхайте». Однако деляна, которую они решили скосить, была не такая уж маленькая, и произнес он это с одной целью: чтобы не умотать до конца Кирилла Егоровича. Тот был благодарен Тишкову, хотя и заявил, что он может выдержать до конца; на самом же деле он бы не прошел и одного ряда.

— Ты тоже останься, поможешь бабам в стряпне, — сказал Иван Иванович зятю.

Кузовков не стал хорохориться и живенько примостился чистить картошку.

— Не ахти какая наука, — пробормотал он, подмигивая Кириллу Егоровичу одним глазом, но тот, однако, не снизошел до разговора с ним, презрительно сжал губы и отвернулся; Кузовков же знал себе цену и не считал, что он значит меньше этого выскочки (он всех более или менее молодых больших начальников считал выскочками), и потому не придал значения выражению презрительности на лице Кирилла Егоровича.

— Все наша российская отсталость, — прибавил он не для того, чтобы получить ответ, но чтобы философски высказаться.

Кирилл Егорович поднялся и подсел к женщинам, заведя с ними разговор о знакомых людях, дабы избавиться от Кузовкова, который был неприятен ему. «Дай такому власть, — думал он о нем, — скрутит в бараний рог».

Часа через два беспрерывной (даже не остановились для курева) работы выкошено было так много, что от деляны осталась неширокая полоса тяжелого, перемеженного татарником и толстыми хвостами конского щавеля луга. Косьба шла с прежней силой и все так же с веселым говором, будто только что начали дело, становились на новый ряд, спускались в тень лощины и поднимались опять на освещенное низким солнцем пространство. Ходок и упорен в работе по-прежнему был и старик Князев, он только немного похрипывал в конце ряда и поводил костлявой, заросшей рыжеватым волосом грудью, видневшейся в расстегнутой рубахе. Иван Иванович реже говорил и, как было заметно, наддавал ходу, размашистее бросал косу, все с той же тщательностью, будто по нитке, подрезая траву. Прохор ходил замыкающим, давая на полную руку отмах и постоянно, без причины, улыбаясь своим курносым лицом. Михаил покрикивал на шедшего впереди отца, на что старик показывал, в скупой улыбке, все сохраненные желтые зубы, изредка произносил: «Балуй, шельмец».

Солнце склонилось к горизонту и косыми, уже не горячими, теплыми и мягкими вечерними лучами било по поляне, лаская натруженные руки и спины косцов; в тени, в лощине, уже чувствовалась живительная сырость тумана и ощутительнее разливался в воздухе запах теплой земли. Мужики докосили деляну, вытерли травой косы и обмыли их в чистой воде. Было решено, как водилось по старой привычке, ночевать здесь же, под дубом на вольном воздухе. Дарья Панкратовна приготовила уху из ершей, которых привез перед вечером Николай, и когда косцы завершили дело и подошли к хозяйству женщин, от котельчика потягивал такой ароматный дух, что мужики закрутили от удовольствия носами. Коза Марта, настроенная вполне добродушно, в покое лежала около орехового куста, пережевывая жвачку. Кот Тарас Тимофеевич, настурчив короткий хвост, ластился к ногам хозяйки, так как очень любил рыбу. Зинаида что-то дошивала. Кирилл Егорович деятельно помогал женщинам в стряпне и выглядел несколько комично в повязанном фартуке. Кузовков потихоньку потягивал из баклажки пивцо и с завистью думал о том, что, если бы судьба повернулась по-другому, он бы достиг не меньшего положения, чем Князев. К этому мнению он пришел окончательно, послушав разговор Кирилла Егоровича с женщинами. Расстелили опять скатерть и со всех сторон обступили котельчик с ухой. Николай привез еще бутыль квасу: хорошо поработавшим мужикам следовало, конечно, и отдохнуть.

Месяц наконец-то выпутался из бесконечных ветвей дуба и вышел на чистый звездный простор неба. В лощине, под речкой, начал пилить коростель, и, как бы опомнившись, что упустили свое время, дружным хором заговорили лягушки. С покоса тянул теплый ветерок. Мужики и женщины ели из двух общих больших глиняных посудин, а Кириллу Егоровичу налили одному в чистую, в цветочках, тарелку. Тем самым ему отдавалась почтительность как большому начальнику. Старик Князев и гордился таким положением сына, и осознавал, что мужики отдаляли его от себя как человека, который не понимал их жизни.

— Славная уха! — похвалил Кирилл Егорович. — Давно такой не пробовал.

Иван Иванович с большой гордостью подумал: «А кто же делал? Жена!»

— Уха верно что надо! — поддакнул Кузовков, работая усиленно ложкой.

— Может, недосолена? — спросила Дарья Панкратовна, как всякая хозяйка ревниво следившая за тем, чтобы все ели основательно.

— В точку, мать! — кивнул Прохор, придвинувшись поближе к полно налитой миске.

Кирилл Егорович еще раз похвалил уху и очень скоро уписал миску, не заметив, как объемистый половник в руках Дарьи Панкратовны наполнил ее опять до краев. Налили еще квасу.

— Просто как, а приятность! — сказал Прохор, радуясь жизни, точно ребенок, и не скрывая этого.

— Где просто, там и не тягостно, — заметил Иван Иванович.

— Ну как жизнь? Настроение? — спросил Кирилл Егорович, взглянув на Ивана Ивановича.

— Живы, — скупо ответил тот.

— Что же деревня? — В интонации его голоса звучало искреннее любопытство.

— Тут как понимать, — положив ложку, сказал Иван Иванович, — маловато нынче прилежанья к землице. Отучили людей от земли!

— Да, верно. Но все-таки у нынешней деревни есть какие-то особенные черты?

— Всякое есть, — скупо сказал Прохор за отца. — Кругом голо.

Кириллу Егоровичу стало очевидно: они не хотели при нем свободно все говорить и напряженно помалкивали, как бы ожидая каких-то особенных его высказываний. Долго молчали и закурили сигареты Кирилла Егоровича.

— Я хорошо понимаю, что старой деревни нам всем жалко, — продолжал Кирилл Егорович, — но что же делать? Время не остановишь. Да и что плакать по старине? По халупам под черной соломой? Это смешно! — И Кирилл Егорович действительно рассмеялся.

Ему тоже ответил смешком Кузовков, но все глухо молчали, и по их напряженным лицам, в особенности по лицу Ивана Ивановича, Кирилл Егорович определил, что они никак не могли поддерживать такое его мнение.

— Какая она ни будет, а деревня обязана нас кормить, — сказал строго Кузовков.

— Почему ж обязана? — спросил старик Князев.

— Не мы же, горожане, поедем землю пахать?

— Так вопрос ставить не следует, — поправил его Кирилл Егорович. — Я думаю, что чем скорее мы перейдем к системе агрогородков, тем быстрее решим проблему.

— А что за городки? — спросил Иван Иванович, слышавший второй раз об этом.

— Современные благоустроенные поселки, застроенные двухэтажными домами.

— Так-так, — проговорил Прохор, — например, в Ступине понастроили желтых коробок в два этажа. А толку? Понавешали ковриков с лебедями, а за луковицей бегут с утра пораньше в магазин.

— А там, понятно, луковицы нету, — сказал Иван Иванович.

— Само собой. Воды в ванных не оказалось — туда начали сажать поросят.

— Такое безобразие говорит о бесхозяйственности, — бросила с желчью Зинаида.

— Мы должны на все смотреть сквозь призму идеи, — заметил веско Кузовков. — Взять хотя бы рабочего. Если он не общественник, то в нем изъян.

— Второго сорту, — поддел его Прохор.

— А ты как думал? Людей надо выковывать. Сами по себе они могут пастись ради хлеба насущного. — Тон Кузовкова звучал непререкаемо, и во всей позе его была каменная тяжесть.

— Мысль, конечно, верная, но слишком лобовая, — с начальственной уверенностью заметил Кирилл Егорович.

— А я так считаю! — сказал твердо Кузовков, не желая уступать ни в чем Князеву.