Кирилл Егорович развел руками: не намерен такого одубенелого человека ни в чем убеждать.

— И много, интересуюсь, ты наковал? — спросил с насмешкой Кузовкова старик Князев.

— Много. Я у себя в цеху весь молодняк насчет общественности в кулаке держу. У меня в своем угле не засидятся. Такой курс, — и при этом Кузовков действительно сжал кулак и пристукнул им по коленке.

— Мужа ценят на заводе, — вовремя вставила Зинаида.

— У всякого своя душа, у старого и молодого, — вставил Иван Иванович, сворачивая собачью ножку и поглядывая на ярко разгоревшееся зарево месяца.

— Если я буду у себя в цеху всех подводить к душе, то у меня прогорит не только план, но и всякая коллективность в духе идеи, — ответил тестю Кузовков.

— Современная жизнь требует энергии и деловитости, — сказал внушительным тоном Кирилл Егорович.

— Душа требуется повсюду, — сказала Дарья Панкратовна и тут же прибавила, чтобы заглушить спор: — Был бы мир да лад.

— В миру да в ладу может возникнуть собственническая стихия, — стараясь не поддаться напевному, все сглаживающему голосу Дарьи Панкратовны, опять с твердостью произнес Кузовков.

— Надо больше думать о прилежанье к делу, — заявил после молчания Прохор, — много людей скверно работают.

— Что верно, то верно, — кивнул головой старик Князев.

— Надо думать не о прилежанье, а подвинчивать гайки. У меня, к примеру, в цехе есть тип — слесарь Мухин. «Я, говорит, свою норму сделаю, а больше — не намерен, потому что не ишак. А хочешь держать передовым цех — вкалывай сам». Налицо — антиобщественный элемент. И если бы один такой! Сеет зловредные семена, — проговорил с возмущением Кузовков.

— У человека не две, а одна жила, и он не машина, — возразил зятю Иван Иванович.

— У человека в работе должно быть силы столько, сколько требует общество, — стоял на своем Кузовков.

Прохор коротко засмеялся и хлопнул его по плечу, задержав на нем свою руку.

— От одной работенки, брат, и лошади дохнут.

Василий Родионович, не допускавший панибратства с простыми людьми, сбросил его руку.

— Ты побасенки держи при себе, — проворчал Кузовков, отодвигаясь от него.

— О рабочем человеке, конечно, следует заботиться, — сказал Кирилл Егорович, встретившись с одобрительным взглядом Ивана Ивановича, — но строгость необходима.

— Без строгости нельзя, — кивнул Иван Иванович.

— Что касается, к примеру, инженеров, то я бы их после института отправлял на выучку к передовым рабочим, — заметил Кузовков, — годиков этак на пять.

— И стал бы их учить со своей семиклассной грамотенкой, — поддел его Николай.

— Главное, парень, не классы, а идейная подкованность. Вот фактор! — проговорил с невозмутимостью Кузовков.

Костер давно уже угас, и женщины, поодаль от мужиков, уснули на скошенной траве. Кот Тарас Тимофеевич, свернувшись клубочком, тоже спал около ног Ивана Ивановича. Марта бросила жевать и тихо дремала, положив на плечо Дарьи Панкратовны усатую голову. Иван Иванович поглядел на сместившиеся к западному полушарию звезды, ощутил в воздухе росу, крякнул и сказал:

— Пора, видно, спать.

— Да, пора, — подтвердил старик Князев.

Все стали укладываться и стелить пиджаки на охапки травы. Прохор разулся, протянув под ветерок ноги, и Кирилл Егорович, поморщившись от запаха пота, отодвинулся от него.

На другой день была суббота, и старики Тишковы, как и всегда, не нарушая установленного порядка, собрались в баню. Кузовков, любивший попить пива в парилке, захотел пойти с тестем. Старик Князев не отстал от них; Кирилл Егорович, решив до конца понюхать нынешней народной жизни, в самом веселом расположении духа тоже надумал отправиться с ними. Дарья Панкратовна еще с утра заготовила белье и два березовых веника. До обеда кропил дождик, лениво постукивал гром, над заднепровской долиной вилась молния, и приехавшим в гости было как-то неприютно и скучно. Зинаида ходила по родительскому дому, ругала толкучки в магазинах и разную нехватку.

— До каких пор? Толкают речуги про соцкультбыт.

— Парильня, наверно, живодеровка? — не без опасения спросил Кузовков.

— На то она и парильня, — подмигнул Иван Иванович, обминая свежие, хорошо пахнущие привяленным листом березовые веники.

Городская баня находилась в верхней части городка, рядом с кладбищем, на спуске в овраг. Она была старая, уже посутуленная и глядевшая в землю, но именно ее, а не новую на другом конце городка, любили мужики. В примылке пахло раскаленным котлом и тем особым духом, который можно почуять только в сельской бане. На скамьях разделись и, стыдясь друг перед другом наготы, по одному нырнули через порог, где тотчас же их облепил текучий жар. Кирилл Егорович машинально присел, чтобы передохнуть и оглядеться. Мужики же спокойно, перекидываясь репликами, налили кипятку в шайки и запарили веники. Старик Князев полез первым на полок. Запахло гибнущим березовым листом.

— Прошка, подкинь духу, — приказал сыну Иван Иванович.

Тот исполнил волю отца, подцепил целый ковш кипятка и, широко размахнувшись, «наддал газу» — шваркнул на раскаленную докрасна каменку. Тотчас столб немыслимой жары полоснул по их лицам. Мужики между тем степенно, как будто к важной работе, готовились к парилке. Иван Иванович слил одну и запарил в другой воде веник, добавив туда мыла; он отряхнул его и пропустил сквозь ладонь, ощутив мягкую бахрому словно шелковых листьев. Веник был что надо! Старик Тишков крякал, распутывая тесемку, которой всегда была перевязана его правая нога на счастье. Николай, окатив из шайки полок, замывал ступени, чтоб не поскользнуться. Все это не без ужаса наблюдали Кирилл Егорович и Кузовков.

— Прошка, Николай, похлестайте спервоначалу гостей, — распорядился Иван Иванович. — Что ж, Егорович, лезьте, — с вежливостью обратился он к сыну Князева. — Давай, Василий! — уже другим тоном, как своему, сказал он зятю.

— Была не была, — засмеялся Кирилл Егорович, будто решившись на слишком отчаянное дело, быстро, с прыткостью молодого поднялся по ступенькам на полок; тотчас садный жар захватил его дыхание. За ним не дыша, с остановившимися глазами и как-то торчком влез Кузовков и сразу же, как тяжелая плаха, чтоб легче было дышать, лег животом на полок. Вытерпеть в таком аду и пекле, казалось, не было никакой возможности, но, однако, им предстояло еще новое испытание.

— Поддай еще маленько, — услышали они голос Ивана Ивановича.

«Господи, да это ж конец!» — обратился вдруг к богу Кузовков, машинально поджимая ноги. Их окатила новая волна удушающего жара. Кирилл Егорович задохнулся, ловя разинутым ртом воздух — ему показалось, что он весь загорелся, — и сделал движение, чтобы уползти вниз из этого ада, но тут он почувствовал вжикающие, хлещущие горячие удары веника по груди и по ногам. Прохор считался одним из самых заядлых парильщиков Демьяновска и понимал толк в таком деле. Он забыл о том, кого он парил, и с полным самозабвением работал веником, через определенные промежутки умакивая его в шайку, с новой силой то рассыпал мелкую чехарду, когда засекал по толстым белым ногам Кирилла Егоровича, то наносил ровные, размеренные удары по груди и плечам.

Николай хоть и не такой мастерский, как брат, парильщик, однако работал хорошо и лупил во всю силу совершенно одуревшего красного Кузовкова. Тот мычал и пихался ногами, стараясь нащупать край полка, чтобы сползти вниз, но это ему не удавалось.

— Асса!.. Держись за воздух — жив будешь! — приговаривал всякий раз Прохор, должно быть забыв о своей жертве.

Кирилл Егорович давно уже не знал, где низ и где верх, изо всей мочи терпел только потому, чтобы не уронить своего достоинства. Но дальше терпеть уже не имелось никакого духу, он крепко ухватил хвост веника, решив не выпускать из руки, что-то бессвязное проговорил и, едва жив, сполз по ступеням с полка.

— Хватит! Пошел… Иди к черту!.. — бормотал Кузовков, уворачиваясь от веника и тоже, следом за Кириллом Егоровичем, сползая на четвереньках вниз, щупая свои волосы, так как ему показалось, что они сгорели. Прохор, не раздумывая, и того и другого окатил из шайки холодной водой.