Жанна Георгиевна прошлась по кабинету, расправила на вешалке свое пальто, сняла, продула и встряхнула норковую шапку, опустила на рогульку вешалки, приподнялась на носочки, осмотрела себя в зеркало (Климову стало неловко

за свою щетину, вечером надо побриться), вернулась к вешалке, сняла и умостила белесо-дымчатую шапку на журнальный столик, полюбовалась чудным мехом. Климов глянул на часы, время обеда, он задерживал Жанну Георгиевну, ему на это намекали, но что он мог поделать, если номер не соединялся, и вообще, все шло не так, как он предполагал.

—

Извините. Сбрасывает постоянно.

—

Мы уже привыкли.

Подойдя к рабочему столу, она задумалась, присела. Слева на столе — конторские

гросбухи,

справа — баночка из-под московских леденцов для скрепок, кнопок, канцелярской мелочи. Все ящики закрыты. Все в порядке.

Вспомнив, что ее сумочка осталась в платяном шкафу, выбралась из-за стола, сходила за ней, по пути включила самовар, стоявший на журнальном столике в соседстве с двумя чашками на блюдцах, нашла в одном из отделений сумочки ключи, открыла сейф, поковырялась в ворохе бумаг, замкнула дверцу.

Сейф стоял чуть левее и сзади стола, и Жанне Георгиевне приходилось всякий раз поворачиваться к нему, когда она сидела, и это было неудобно. «Наверное, так юбка быстро протирается», — подумал Климов и решил, что в сейф хозяйка кабинета лазит не часто. Это перед ним она разыгрывала чрезвычайную занятость.

Когда после очередного прокрута диска в трубке щелкнуло и раздался мужской голос: «Экспертиза», Климов невольно переспросил: «Это район?»

—

Район, район, что надо?

Климов уяснил, что говорит с судмедэкспертом, который уже звонил в милицию, но никто ему не ответил, извинился, попросил понять его правильно, рассказал о неувязочке со справкой, попросил помочь.

На другом конце провода возникла пауза, довольно продолжительная, нудная, тягучая, лишь изредка потрескивало в трубке и раздавался шорох. С ответом явно тянули. Потом все тот же мужской голос бодро произнес:

—

Але! Нормально слышите?

—

Улавливаю смысл.

—

Так вот: ей сколько лет вы говорите?

—

Девяносто два.

—

Понятно. Объясняю. После семидесяти не вскрываем.

Климов этого не знал.

—

Что? Положение такое?

—

Да! Есть указивка.

Голос бодрый, четкий, жизнерадостный.

—

А как же, — Климов что-то недопонимал, — обходятся в тех случаях, когда…

—

На основании диагноза из поликлиники.

—

Выходит…

—

Да. После семидесяти не вскрываем.

—

Я говорю…

—

А я вам повторяю: причина смерти устанавливается поликлиникой.

Климов взорвался:

—

Это бред какой-то! Два рубля одной бумажкой! Я вам говорю: она не обращалась в поликлинику…

По-видимому, его поняли.

—

Не горячитесь. Я согласен сделать вскрытие…

—

Кому платить? — вспомнив подсказку Слакогуза, спросил Климов, и услышал:

—

Никому. Нам это запрещают. Мы бюджетники.

—

А как тогда?

—

Обыкновенно. У нее какая-нибудь собственность была?

Климов задумался. Считать три стула, кухонную утварь и продавленный диван как собственность, смешно. Возможно, были сбережения, но банки прогорели, государственный, по крайней мере, инфляция сожрала сберегательные вклады, в который раз ограбленный народ остался в дураках…

—

Я спрашиваю: собственность была? Вы меня слышите?

—

Не знаю…

—

Дача, дом, машина…

Климов начал понимать в чем суть. Обрадовался. Крикнул:

—

Домик! У нее был домик. Она в нем…

—

Вот и отлично. Оцените его срочно…

—

Так.

—

…затем обращайтесь в милицию.

—

Обратился.

Климов вспомнил сухонького мужичонку, выброшенного из «рафика», его сиротский вид на фоне слакогузского раскормленного тела, вздорно-мстительную паспортистку, санитара, парня, проломившего курятник и… сглотнул слюну.

—

А из милиции нам присылают следственное направление.

—

Почему следственное? — Климов сам их написал не меньше сотни. — Дело что ли будут возбуждать?

—

Конечно! — подтвердил догадливость обрадованный голос. — А вдруг вы бабушку… того? Решили, так сказать, ускорить ее смерть. Хотите завладеть ее имуществом…

—

Понятно.

—

Вот и хорошо. Еще вопросы есть?

Вопросы были, но уже не к судмедэксперту.

Климов знал, что он скучен в своем неистребимом желании все разложить по полочкам, все упорядочить, все объяснить, обмозговать — дойти до сути. Порядок в голове — порядок на столе. Порядок в деле. Серятина. Сейчас за это никто копейки дореформенной не даст. Все любят исключения. Все поняли, что исключения важнее правил. Всем подавай рабочий беспорядок гения. А может быть, и беспредел того же гения. Эмоции и привязанности современников оказывались куда изменчивее, нежели считали древние философы, наивно полагавшие, что человек не изменяется с веками. Нет, человек менялся, и даже изменял мир, в котором пребывал, а консервативен и косен был лишь в том, что был постоянен в изменах. В одних изменах постоянен.

Климов сумрачно потер виски.

—

Что-то не так? — поинтересовалась хозяйка кабинета, сидевшая все это время за столом и слушавшая телефонный разговор.

—

Все так, — задумчиво потер щетину подбородка Климов и поблагодарил Жанну Георгиевну за возможность телефонной связи.

—

Счет придет на милицию. Я пользовался их служебным кодом.

Зашумевший самовар с отражающимися на его боках окном и люстрой заставил Жанну Георгиевну взглянуть на часы, подосадовать, что сверить их с сигналами по радио она, конечно же, опять забыла, намек на то, что Климов все- таки нарушил ее планы, и, как ей это было не с руки, пришлось вставать из-за стола.

Климов попытался ей помочь, но она сделала пальчиком: не надо. Выбралась из-за стола, погромче выкрутила репродуктор, дождалась, когда диктор сообщила слушателям точное время, Климов сам невольно глянул на часы: уже полдня, а ничего еще не сделал, подвела стрелки часов и завела механизм. И завести, оказывается, забыла. Затем прошлась по ковру, открыла самовар — вода в нем булькала, выдернула штепсель из розетки, накрыла крышкой выкипающую воду, повернулась.

—

Может быть, чаю попьете?

Климов приложил ладонь к груди.

—

Благодарю. Спешу.

—

А что со справкой?

Он ждал этого вопроса. Женщина остается женщиной. Интригу чувствует интуитивно.

Пришлось рассказать.

Жанна Георгиевна ему не позавидовала.

Он сам не мог этого сделать при всем своем желании.

Телефон Слакогуза молчал. Понятно: человек при исполнении. Един в трех лицах. Сам себе начальник, заместитель и личный водитель.

Климов положил трубку, раскланялся и вышел.

На лестничной площадке задержался. А что, если ему подгадил Слакогуз? Когда Климов ушел, связался с экспертизой, намекнул, что держит под контролем все, что связано со смертью старушки Волынской Е.А., чтоб без него ни шагу, ни полшага, ни-ни-ни?.. А может быть, у самого рыльце в пушку? Решил прибрать чужую собственность к рукам? Запутать, сбить ориентиры, подтасовать, изъять, переписать… Мысль о том, что баба Фрося могла оставить завещание, показалась ему дельной… И что там, в этом завещании? Кто заверял его? Не сам ли Слакогуз?

Мысли подталкивали к действию, и Климов начал медленно сходить по лестнице.

Еще мальчишкой, Слакогуз стремился к лидерству, во всем хотел главенствовать, но у него не получалось. Он часто повторял, должно быть, отцовскую присказку: «Лучше быть первым в деревне, чем последним в городе». Дескать, первый он и в Африке первый. У первого всегда есть выбор, а у последнего выбора нет. А что такое жизнь, если задуматься? Сплошное: или-или. Или эдак, или так. Все время, каждый час и каждое мгновенье нужно делать выбор. Между этим и вон тем. Понятно, что былое стремление к могуществу со временем, особенно теперь, в период хорошо продуманных реформ, целенаправленно и методично изменявших политический строй государства, переродилось в страх, и Слакогуз банально опасался за свое благополучие. Наверное, многим он казался человеком занятым уже из-за того, что умел смотреть в упор, по-рыбьи не моргая. За нарочитой занятостью и хлебосольством, судя по наеденному брюху, он любил застолья, на фоне крохотного городка, почти что деревушки, он тщательно скрывал свое желание уйти в себя, в свой сон, где он главарь, хозяин и начальник, где жизнь его исполнена особого значения, таинства и власти. Климов на себе проверил, что оставаясь с людьми один на один, Слакогуз чурался и откровенно тяготился их присутствием. И паспортистку отпустил легко, и Климова вон выставил, почти демонстративно… А выставив, наверное, опять сел в свое кресло за свой стол… Климов почти явственно увидел, как Слакогуз сидел в уютном кресле, смотрел на старые напольные часы, размеренно мигавшие латунно-маятниковым антикварным светом, шевелил пальцами, согревшимися в туфлях, — лодыжки припекало, но приятно: камин грел ровно, вот что значит сделано у них, умеют немцы, что ни говори, себя уважить и другим нос утереть, сидел-накручивал диск телефона, благодаря в душе его изобретателя. Хорошую штуку придумал. Для тех, кто с головой. Пришел к тебе, к примеру Климов, нехороший человек, которому больше всех надо, и что-то просит, и руками сам себе немного помогает, жестом, а пустые руки не умеют говорить, только сбивают с мысли. Посмотришь ты на этого сутягу, просителя какой-то справки для каких-то похорон, станет его жалко и пошлешь его… к Сидорсидоровичу: все от него, дескать, зависит. Поспешай к нему — и дело в шляпе. Моралист, проситель тотчас — в дверь, трясясь лицом от благодарности, как паркинсоник, а ты эдак спокойненько по телефону и предупреждаешь Сидорсидоровича о жалости своей: о горемыке, о соискателе какой-то справки. Есть, мол, чудак один на букву «эм», бегун на длинные дистанции, к зачету ГТО готовится. Так ты ему дыханье не сбивай. Пускай побегает. Значкисты нам нужны.

Ага…

В субботу, в финской, как всегда… доехали, доставили и разместили… Пивко тут у меня… Ты подъезжай… За что тебя и уважаю.