Такая штука телефон: и дело сделано, и каблуки не смяты.

Климов глянул на свои туфли и вздохнул: пора чинить.

—

Нет, Петр, ничего у нас, наверное, сегодня не получится, — сокрушенно сказал Климов, умостившись в «Москвиче». — Как заколодило.

—

Давай подумаем.

—

А что тут думать? — раздражение переполняло Климова и он повысил тон. — Загсу нужна справка о причине смерти, поликлиника такую справку не дает, нет карточки умершей, диагноза, как мы с тобою предлагали: «Умерла по старости» у медиков не существует. У них все больше кровоизлияния, инфаркты миокарды, всякие артериосклерозы, асфиксии, а по старости у них никто еще не умирал! — Он даже кулаком пристукнул по колену. — Написали бы артериосклероз, как это водится в больницах, какой-нибудь там заворот кишок, несовместимый с жизнью, да любой диагноз, применимый к старикам, и все в ажуре. Мы-то ведь не возражаем! Правильно, не возражаем?

—

Это так, — поддакнул Петр. — Что нам возникать? Мы люди — сбоку, нам наследство не отломится.

—

И это нас с тобой роднит, и это же нам ставится в вину.

—

С какой же это стати? — Петр даже развернулся, стукнувшись локтем о руль. — Мы делаем добро, хороним одинокую старушку, и мы ж еще такие-рассякие?

—

Представь себе. Эксперты говорят, что стариков, после семидесяти лет, никто и не вскрывает. Их как бы списывает государство; дожил до семидесяти лет? — шабаш! Вот тебе пенсия, вот поликлиника, а дальше — как судьба распорядится. Юридической защиты старики лишаются!

—

Ты что?

—

Я?.. Ничего. Лишаются и все.

—

Как это? Объясни.

Петр потер локоть, закинул правую руку за спинку сиденья и повернулся лицом к Климову.

—

Объясняю. Живет, к примеру, баба Фрося. Ей восемьдесят лет. Имеет домик, садик, сбереженьице.

—

Какие там у бабы Фроси…

—

Я к примеру.

—

Ну, допустим. — Петр отодвинулся ближе к двери, чтоб чувствовать себя свободней. — Продолжай.

—

Так вот. И есть у этой старенькой бабульки сердобольные наследнички, больно им смотреть, как мучается человек на склоне лет, и тяжко ей, и трудно ей, и охо-хо, как зажилась она на свете. Можно сказать, просится душа ее на небеси. Так отчего же не помочь родному человеку? И вот дают старушечке снотворное, подмешивают в чай, хороший, настоящий, только что из Сингапура, или из Малайзии, ну, в общем, самый лучший…

—

Самый лучший чай из Кении, запомни.

—

Ты откуда знаешь? — удивился Климов. — Покупал?

—

Нет, угостил один. Вместе Афган ломали. Дома угощу.

—

Ну, вот. Спасибо. Хорошо. Надо попробовать. Слушай сюда.

—

Я слушаю.

—

И пьет эта старушка чай, и мирно засыпает, окруженная заботой домочадцев, а ночью ей — подушку на лицо и прижимают. Дернется бедняжка раза два, царапнет воздух немощной рукой, а там, глядишь, и успокоилась.

—

Но это же убийство! — уличающе воскликнул Петр, как будто Климов что-то от него скрывал. — Чистой воды убийство.

Климов усмехнулся.

—

Кто это тебе сказал?

Петр от волнения ударил себя в лоб ладонью.

—

Да ты сам подумай, ведь юрист, сам сыщик, а такое…

—

Что «такое»? — медленно с растяжечкой переспросил Климов. — Кто это докажет?

—

Экспертиза…

—

А она после семидесяти не вскрывает. В поликлинике берется карточка усопшей, а там: во-о-от такой описок диагнозов: от ревматизма до цирроза, вместе с геморроем

и

склерозом. Родственнички вызовут врача, расплачутся, мол, как же они будут жить без родненькой бабулечки, да, жаловалась, да, на сердце, задыхалась, бедная, и «скорую» ей вызывали, уж незнамо сколько раз, и сами иногда кололи, приглашали медсестру, расходы, знаете, но ведь живого в гроб не заколотишь, господи, прости, чего не скажешь слова ради, в общем, доктор, как нам теперь быть? Куда везти? С чего начать? Ужасно все это, ужасно, похороны, кладбище, венки… Быть может, вы подскажете, какие нужно при себе иметь бумаги? Мы… мы просто в шоке — и глаза на мокром месте. А доктор им и говорит: «Не надо, мол, расстраиваться, человек пожил, пора и честь, как говорится, знать. Сейчас

я

вам спишу диагноз из ее амбулаторной карточки, тот, что встречается чаще всего в справках о причине смерти, ну, хотя бы, этот… тэк-с, тэк-с, тэк-с… А, вот он! Атеросклероз… обширный… генерализованный, приведший и так далее… И никаких проблем. Все шито-крыто. Дальше иди в ЗАГС, бери справку для кладбища, для гробовых дел мастера, и приглашай оркестр. Словом, идеальное убийство.

—

Старика.

—

Которому за семьдесят.

—

И который болел.

—

А, может быть, и не болел. Просто обращался в поликлинику. А там любому лапши на уши навешают, зайдешь здоровым, а уйдешь больным.

Петр засмеялся.

—

Это верно. Во мне здоровья — на троих: одной рукой, ты знаешь мою руку, до сих пор двоих за шкирку поднимаю, а пристукну лбами — гуляй, Вася, ложись в гроб, а зашел однажды к терапевту, на права сдавал, когда купил вот эту тачку, — он похлопал по рулю, — гоняли по врачам, дело известное, а док и говорит: «Милейший, а у вас цирроз, пить — ни вот столечко, и не курить, и не…»

—

Вот, вот… старик тот, может быть, и не болел, но карточка была, склероз поставили, вот и причина смерти. Ни волокиты, ничего… но желанию трудящихся. А в поликлинику не обращался, значит, был здоров, а здоровые не умирают, пусть им даже под сто лет, как нашей Ефросинье Александровне, а коль здоровые не умирают, но все же умерли, надо узнать причину смерти, а узнать причину можно лишь при вскрытии, на это есть медэкспертиза, а медэкспертиза говорит: после семидесяти не вскрываем! А вскрываем только по бумажке из милиции…

Петр почесал надбровье, шмыгнул носом.

—

И как эта бумажка называется?

—

Следственное направление. Труп такого-то (такой-то) направляется для судебно-медицинской экспертизы на предмет установления причины смерти гражданина или же гражданки имярек и все такое прочее…

—

Значит, надо идти к Слакогузу.

—

Его на месте нет, куда-то вызвали.

—

А ты откуда знаешь?

Климов не стал рассказывать, как его выставил из кабинета Слакогуз, но о том, что «Мишке при мне звонили, и он выехал куда-то но звонку», кратенько поведал.

—

Кого-то принимает, размещает, суетится.

—

Любит начальство, и оно его, естественно, оценивает по заслугам, — съехидничал Петр и сказал, что увидел бы машину Слакогуза, если бы он проезжал в сторону дома.

—

Он туг рядышком живет, в Подгорном переулке, за аптекой. А так, обычно, не вылазит из «гадиловки».

Климов удивленно глянул на Петра, невольно хмыкнул. Усмехнулся:

—

Ты, как блатной, отдел милиции «по-свойски» именуешь.

Петр смутился.

—

Извини. На руднике, сам знаешь, кто мантулил… Нахватался… Одно название «соцгородок» о многом говорит.

—

Да, ладно… Это я уж так… Сейчас газетчики «по соне ботают» не хуже уркоты… Как будто всем им, кто обслуживает власть, из воровского «общака» бросают кость. На поддержание штанов. Детишкам, так сказать, на молочишко. Из рук авторитетов. Центровых. Козырных.

—

Кто платит, тот и музыку…

—

Понятно.

Помолчали. Потом Петр спросил:

—

А ты там, во дворе, кому-то хрюкало начистил, что ли?

Климов повернулся.

—

Кто-то громко плакал?

Петр кивнул.

—

Да, жаловался маме.

Пришлось рассказать о происшедшем.

—

Я так и не понял, что к чему. Вроде, веселый, а усмешка грустная. — Климов вспомнил двух мордоворотов, зацепивших его локтем у титана с кипятком, парней, выпрыгивавших из вагона, черный «рафик», санитара Сережу, неожиданного своего попутчика и — родственника или же знакомца паспортистки? — мрачного амбала, развернувшегося для удара… Странность совпадений настораживала и угнетала. — Но я не дал ему повеселиться. Грешен. Каюсь. — Климов ернически приложил к сердцу ладонь. — Лишил его возможности пересчитать мне зубы, зато приветствовал его стремление попасть в курятник.