Покидая вестибюль, он все же еще раз окинул взглядом двери классов. Наша память — штука вздорная. Взрывоопасная. Как жидкий гелий, красный фосфор или

бертолетовая

соль. Климов в восьмом классе, «лучший химик школы», как хвасталась им завуч на олимпиадах, в один из майских дней перед каникулами, оставшись в кабинете химии, высыпал меж рамами окна, по просьбе старенькой своей учительницы,

бертолетовую

соль и красный фосфор: просушить. Но сохло медленно, а он куда-то торопился, вот и надумал исподволь помешивать линейкой кристаллическую соль. Туда-сюда, туда-сюда… Но кто мешает, того бьют. Лучше пустить себе за пазуху гремучую змею, чем так, как он, раздалбывать комки отволглой соли вместе с фосфором. Смесь получилась адской. Он надавил на бертолетовый окатыш — и тут тебе ни стекол, ни окна. Руку, из которой вышибло линейку, точно рой осиный облепил. Осы на миллионных оборотах вонзали в него свои сверла: фосфор прожигал насквозь. Запахло жженой костью. И возможностью засесть на второй год. От боли он мгновенно выучился выбивать чечетку и в дымовой завесе различать все цвета радуги с закрытыми глазами. «Химичка» заполошно подпихнула его к раковине, но ему не помогала ни вода, ни терпкие словесные примочки прибежавшего директора, который то и дело пригибался, как под пулями, в задымленном злосчастном кабинете.

Климов улыбнулся, вспомнив давний ужас, глянул на свои в белесых шрамах пальцы, заодно отметил время: восемь двадцать. В принципе, еще довольно рано, поезд или самолет могли и опоздать. А он уже, считай, добрался… до чего? До цели? Чужой смерти? До бабы Фроси, что лежит в гробу? А, может, гроб еще надо заказывать? Он это как- то не учел… Надежда на Петра… Он, видно, на себя взял все заботы… Хорошо. Климов заплатит, сколько это будет стоить…

Выйдя из школы, он почувствовал, что ветер стал сильнее, придержал шляпу рукой, двинулся дальше. Там, где была наледь, подошвы скользили. Идти было трудно. Дорога резко поднималась в гору, и он вынужден был иногда хвататься за стволы деревьев. Чтобы не упасть. А, может, просто вспомнил, что когда-то посадил вдоль школы восемь лип, тогда они были тонюсенькими прутиками.

В воздухе кружились сорванные листья…

Все проходит.

В висках при каждом шаге отдавало, все-таки он приложился головой довольно сильно, в горле першило. Казалось, выхлопная гарь «Камаза» забила ему легкие. Хотелось продохнуть, прокашляться, избавиться от тяжести в груди.

В воздухе было морозно и сыро, как в доме, предназначенном на слом. В детстве Климов любил лазить по разрушенным строеньям и подвалам, любил тайны, но сейчас заглядывать в разбитый дом, без стекол в окнах, со сквозными дверными проемами, желания не было. Ломали старую библиотеку…

Следов строительства он так пока и не нашел.

Ключеводск, зажатый полукружьем гор, напоминал кузнечика в горсти каменного идола, чей монумент, уменьшенный в сто тысяч раз, торчал напротив почты. Затянутый туманом, городок мог сойти за большое село, когда бы не площадь с изваянием, не каменные сваи бывшей городской доски почета в нашлепках объявлений: жители хотели выехать подальше и посеверней, когда бы не кафе «Уют», работавшее вечером как ресторан, о чем гласила яркая табличка на дверях, в которых — мистика и чудо! — животом вперед стоял швейцар, в ливрее с галунами и в фуражке с золотым околышем.

Климов усомнился в остроте своего зрения и подошел поближе. Теперь швейцар не показался манекеном: у него дрожали веки. И вообще, вблизи он больше смахивал на футболиста, принимающего мяч на грудь. Неподатливая спина придавала ему важную тяжеловесность.

Климова он не заметил.

Не замечал.

Видимо, за то время, пока Климов совершенствовался в деле розыска, жил вдалеке, растил детей и рос в чинах, стрелял, преследовал, бежал и догонял, в Ключеводске, маленьком, словно арена заштатного цирка, замечать друг друга стало дурным тоном. На улице, по крайней мере. Все были заняты. Не до других. Иллюзия большого делового центра. Верный признак мертвого угла. Застойного болота. Тупика. Простительный, конечно, предрассудок для столь крохотного городка, хотя известно: суеверия лишают людей разума. Но, что есть, то есть. Бросается в глаза.

Климов ненавидел свой зловредный педантизм и, движимый скорее любопытством, нежели сосущим чувством голода, коснулся шляпы.

—

Добрый день. Кафе открыто?

Если бы швейцар не ждал мяча в грудь, он, может быть, заметил грязь на шляпе и плаще, а так лишь пожевал тубами.

—

Проходите.

Оттаявшие ступени лесенки были скользкими, как шкурки апельсинов, валявшиеся рядом, и кожура бананов, раздавленная чьим-то каблуком. Быть может, пять минут назад. По всей видимости, эти фрукты не были диковинкой для Ключеводска, даже ранним утром, когда деревья стонут и скрипят от непогоды. Как и сигареты «Филипп Моррис», пачку от которых он заметил в урне.

Откровенно говоря, ему хотелось есть.

Плавленный сырок — закуска слабая.

Одно расстройство.

Войдя в кафе и задержавшись возле гардероба, Климов огляделся. Обеденный зал был просторный, даже слишком, но окна были узкими. В углу, за одним столиком, сидело пять парней. И ни души официальной. Ни гардеробщика, ни.** Дверь в стене открылась и его глазам предстало длинноногое создание в белом передничке.

—

Что вы хотели?

Нежный-нежный залах парфюмерии и толстый, толстый слой губной помады.

—

Я? — зачем-то спросил Климов и смутился оттого, что белокурая официантка протянула к нему руку. — Я позавтракать…

—

Пойдемте.

Лаково

блеснувшие ухоженные ногти, перстень с изумрудной капелькой, а главное, лукаво окороченная фраза, как бы заранее предупреждали, что цену здесь, она по крайней мере, себе знает и станет говорить с ним так, чтоб не разжевывать по многу раз одно и то же. Такие, например, простые истины, как чрезмерная загруженность красивой девушки на этой каторжной работе, где каждый норовит щипнуть и оскорбить.

Климов сразу почувствовал себя виновным за все несовершенство мира и, на ходу стащив плащ, быстро вывернул его изнанкою наружу. Шляпа спряталась под плащ. Уже спокойней.

Указав на столик около окна, официантка приняла заказ, сосредоточенно-сговорчиво кивнула и пошла-пошла-пошла… по ниточке… к раздаточной… на шпильках.

Идеальный разрез сзади.

И вообще.

Делая вид, что не может оторваться взглядом от ее фигуры, Климов смотрел в угол. Двое в черных кожанках склонились над столом, усиленно работали локтями. Ели. Трое медленно потягивали пиво из фужеров. Один сытый, гладкий… на руке стальной браслет. Он властно поманил к себе официантку, что-то приказал, она кивнула. Отошла. Но как-то неуверенно и напряженно.

Заметив климовское любопытство, сытый глянул так, точно потребовал ответа: «А ты кто такой, моргалы выбить?»

Не глаза, а курки на взводе.

Климов приказал себе в тот угол больше не смотреть: такие есть повсюду. Лучше задрать голову и посчитать плафоны в потолке. Огромные блестящие светильники напоминали об операционной или кабинете стоматолога. Он понимал, что зуб лечить придется, от ножа и бормашины не уйдешь, но боли сейчас не было, а там еще посмотрим!

Белокурая в кокошнике с узорчато-петлистой оторочкой выставила перед Климовым тарелку с гуляшом и весело спросила, будет ли он кашу? Неизвестно почему, Климов ответил «нет». Тогда она нахмурилась и посоветовала больше есть.

—

А то вас дома не узнают.

По ее разумению, мужчины должны были питаться основательно, чтоб женщины на них не обижались. Она и хмурилась лишь для того, чтоб тут же улыбнуться.

—

Тогда: две курицы, три каши и четырнадцать оладий.

Идеальная улыбка.

Идеальный разрез глаз.