—

Я клянусь… конечно, я урод… вы можете меня упрятать… Вам-то что… но я не виноват. Не убивал, клянусь… зачем, зачем? Ведь я не сам… Я гад… но если бы вы знали… Это он… Зачем вы меня… А-а-а!..

Так кричат ночью в колодец, чтобы испугаться собственного эха.

Климов потер веко.

Удерживая в уме все, что выкричал «офеня», он уцепился за слова: «Пусть я подлец, но вы меня не видели». Где не видели? С кем? Когда? Почему глухонемого это так тревожило?

—

Пусть ответит, где и с кем его не видели? Кто закончил гонку? Кто? Костыгин?

Разгадка была рядом, но ее трудно было ухватить.

Червовая дама с лицом Комарницкой, казалось, посмеивалась над Климовым — что возьмешь с глупого майора!

Несмотря на душившую его досаду, вызванную запирательством «офени», он не дал выхода своей горячноеги, лишь скрипнул зубами и передернулся: мразь, одно оправдание подонку, что убогий.

Тимонин придержал его: не распаляйся, не гони, и так расколем. Но глухонемой, припадочно визжа и брызгал слюной, уже валился на пол.

Упал, забился, пустил пену.

Климов терпеть не мог подобных сцен.

—

Отпускай его, — сказал Тимонин. — Сейчас он невменяем. Он что-то знает за собой такое, что землю будет грызть, а нам не скажет.

—

Ты думаешь, что это… он? — беря себя в руки, спросил Климов и отвел глаза от корчившегося на полу «офени». Не зря кем-то подмечено, что чем большее число людей работает бок о бок, тем тяжелее сохранить душевное равновесие.

Когда Андрей приподнял и посадил на стул безвольно присмирелого глухонемого, тот пришибленно заозирался, вздрагивая телом и прикрывал голову руками неизвестно от кого. Было ясно, что ему, действительно, сегодня не под силу давать какие-либо вразумительные показания.

Выдохнув воздух, застрявший от нервного спазма в груди, Климов уперся в стол руками и опустил голову: «офеню» надо отпускать. Тимонин прав: за глухонемым придется последить.

Не успела закрыться дверь за отпущенным на все четыре стороны «офеней» и вышедшим вслед за ним переводчиком, как принесли две телефонограммы: одну из Подмосковья, другую с Алтая. И если первая была ценна лишь той информацией, что Авдеев Ю.П. в городе Чехове не проживает, снялся с паспортного учета и уехал три года назад на Чукотку, то вторая изменила ход климовских мыслей. Пробежав несколько раз глазами текст и запомнив его про себя, Климов передал листок Андрею.

— Телефонограмма: «Сообщаем: человека, похожего на объявленного в розыск Костыгина Г.М., видели в горном районе Алтая у пещеры Кермес кулак. Начальник Горно- Алтайского ОВД. Подпись», — зачитал Гульнов.

Как говорится, приехали.

Жизнь словно задалась целью подкидывать одну загадку за другой. В глазах буквально потемнело. Так бывает, когда перегорают пробки.

Безусловно, сообщение следовало проверить. На случай нового «сюрприза».

После короткого совещания предложение Климова сводилось к одному: он руководит наблюдением за глухонемым, а Гульнов вылетает в Горно-Алтайск.

Узнав новость, Шрамко так нещадно затянулся сигаретой, что послышалось легкое потрескивание вспыхнувшего табака. Выдохнув синюшный дым, он мог еще поворчать, мол, все у них идет не так, как у людей, но в том, что они вышли на финишную прямую, сомнения не было. А ворчание начальства не в обиду: порой и недовольство действует успокоительно. Климов даже подумал, что если все пойдет хорошо и ничего непредвиденного больше не случится, он вправе будет подать рапорт на отпуск. Но не это, понятно, приобретало теперь первостепенное значение. Главное — как поведет себя на воле их «офеня», к кому потянется ниточка. Да еще занимал вопрос: кто там бродит по Алтаю у пещеры с экзотическим названием Кермес кулак?

Откровенно говоря, Климову совсем не улыбалось начинать с нуля. Он полагал, что пошел последний этап розыска и никакого Костыгина на самом деле в горах нет — мало ли людей, похож их друг на друга, ходит по земле. К тому же он начинал свыкаться с мыслью, что действия их правильные и не сегодня-завтра дело будет отдано в архив. Надо было еще не забыть вызвать в управление Ягупову, показать ей бриллиантовые серьги. По идее, они принадлежали Комарницкой, но там — кто его знает? Одним словом, им предстояло «зачистить концы», чтобы все было в ажуре. Перебарщивать не стоило, все хорошо в меру. А то можно закопаться, как говорит Шрамко.

—

Ну что ж, походим за ним по пятам, узнаем, чем он дышит, — заканчивал разговор о глухонемом, сказал Тимонин и собрался уходить. — Привет Алтаю! — он пожал Гульнову руку, пожелал ни пуха ни пера. Услышав традиционное гульновское «спасибо», уже в дверях спросил: — Ордер на обыск берем?

—

Пока не надо, — отказался Климов. Мысли его целиком занимал человек, похожий на Костыгина.

В первом часу ночи Андрей вылетел в Барнаул.

Как и следовало ожидать, глухонемой, отпущенный на волю, к чему он, видимо, давно привык, слежки за собой не обнаружил, хотя вертел головой весьма настороженно. Убедившись, что он вне подозрения, совсем повеселел. И в приподнятом состоянии духа попытался уже на третьи сутки, поздно ночью, проникнуть в дом некоего Храмцова и вынести в двух больших баулах — как он только их поднял? — наиболее ценные вещи, видеокассеты и непроявленную кинопленку.

Тут его и прихватили. С поличным, на месте преступления.

Оказавшись в кабинете Климова во второй раз, он уже не изображал из себя недоумка, не ораторствовал, как параноик, и не пускался в обличение курортной жизни, а тихо- мирно выдал все, что знал о Комарницкой и ее возлюбленном. Незаметно увлекшись, он так торопливо и подробно описывал скрытую от посторонних глаз жизнь портовых шлюх, их клиентов и отпетых сутенеров, что Климову не приходилось напрягать свое внимание, чтобы распознать, где он хитрит, а где глаголит без утайки. Противоречий в его исповеди он не уловил.

«Это хорошо, что ты разговорился», — поглядывая на арестованного, думал Климов, но внешне и виду не подавал, что удовлетворен допросом. Иногда «офеня» умолкал, и Климов наскоро записывал в блокнот самое главное, хотя перед этим и включил магнитофон. Интересным было то, что подпольный порнобизнес в городе возглавлял двоюродный племянник Костыгиной и «жених» убитой Майкл Храмцов, по паспорту — Михаил Артемьевич. Он помогал тетке деньгами, способствовал перепродаже золотых изделий и пользовался ее абсолютным доверием, в то время как Гриня — так глухонемой назвал Костыгина, ее законного сына, — был «куском отрезанным». Этот Майкл заставлял «офеню» снимать скрытой камерой свои, ну и чужие, конечно, сексуальные встречи, изощряясь в непристойности, а после продавал «порнуху» своей фирмы любителям «клубнички».

Комарницкая была сущим ребенком и не подозревала о той роли, которую ей отвел Майкл. А у нее от него тайн не было.

Считая исповедь законченной, глухонемой попросил закурить.

Климов придвинул к нему пачку дешевых сигарет, которую держал в столе специально для таких случаев, и постарался не встретиться с ним взглядом. Боялся, не совладает с собой. Такую славную девчонку испоганили! К тому же он близко к сердцу принимал ущербность глухонемого: судя по испарине на лбу и затравленно-тоскливому выражению лица, тот никогда не знал сочувствия.

Когда арестованный запыхал сигареткой, а переводчик полез в брючный карман за платком, лысина его поблескивала капельками пота, Климов позвонил Тимонину: нужны два ордера. На обыск в халупе «офени» и в особняке Храмцова. Кстати, костыгинского одногодка.

Теперь Климов знал, что на инкассаторскую машину напал именно он. Сорвать огромный куш было его навязчивой идеей, которую он даже не скрывал. По крайней мере, глухонемой об автомате знал, и мотор с костыгинской «семерки» ставили на угнанные «Жигули» при нем.