Десятки фонарей излучали яркий неоновый свет.

Затем пошли кадры, снятые в пышно убранной спальне, где все было выдержано в помпезно-будуарном стиле, уже знакомом Климову, и только обилие фото-, видео- аппаратуры грубо диссонировало с представлением о временах Людовика XIV. Узнать спальню Храмцова не стоило труда. А вот и сам хозяин дома, крупным планом. Безмятежно спокойный взгляд, не допускающий и намека на переживание. Сама галантность но отношению к «дамам». Правда, дамы голые. Одна из них, грудастая брюнетка с японскими часами на руке и ярко-красными губами, грубо облизнулась и погладила живот.

—

Что она лопочет? — поинтересовался Шрамко, и переводчик, считывая с губ, стал пояснять:

—

Самое приятное занятие, Ириша, задувать одну за другой свечи в спальне с мужчиной, когда он раздевается.

На экране появилось и исчезло обнаженное мужское тело.

—

Сплошное вожделение…

Брюнетка снова облизнула губы и качнула бедрами.

—

А я люблю, чтобы меня валили на пол, — расхохоталась узкоплечая блондинка и подставила лицо под поцелуй Храмцова. Совершенно обворожительная улыбка раскрыла ее губы, и за ними блеснули прелестные зубки юной хищницы.

«Где я мог ее видеть?» — напряг свою память Климов и шепотом спросил об этом у Тимонина.

—

На развалинах Помпеи, — так же приглушая голос, отозвался тот, и Климов потер веко: действительно, откуда ему знать?

На экране началась игра в любовь. Тут было не до тонких психологических влечений. Скотство примитивно.

Зрелище бесстыдства и неистовых совокуплений не интересовало следственную группу, и кулак правой руки Шрамко пристукнул ладонь левой: это не то.

Пока перематывалась опенка, Климов сидел еще несколько минут, как в тяжелом дурмане. Оргии, которые разыгрывались в логове Храмцова, могли доставить удовольствие лишь ненормальным, людям с больной психикой. Слушая шорох перематываемой пленки, он подумал, что доведение до самоубийства трудно карать по всей строгости закона. Это преступление скорее нравственного плана, нежели попадающее под действие уголовного кодекса.

Когда проектор вновь застрекотал, Климов, искоса глянув на глухонемого, сидевшего с побитым видом, тревожно понял, что сейчас, через несколько минут или секунд станет свидетелем последней встречи Комарницкой со своим кумиром.

Любительский фильм начался по всем правилам голливудских кинопанорам. Сначала большая морская чайка долго парила в летней синеве

полуденного

неба, слегка помахивая крыльями, затем она внезапно выпала из кадра и появилась на фоне беспредельно-зыбкой дали…

Зной.

На самой вершине горы, обнявшись, стоят двое. Лицом к морю. Девушка приникла к парню, обхватив его за талию рукой. Ее светлые волосы, обрезанные по лопатки, приподнимаются потоком воздуха, и вдали снова появляется чайка.

Помахав ей рукой, девушка весело тянет своего спутника вниз по каменистой тропке, и вскоре они уже бредут по пляжу, загребал босыми ногами песок.

Климов узнал в светловолосой Комарницкую. Рядом — Храмцов.

Их приветствуют, на них оглядываются. Оживленно переговариваясь, они подходят к лодочной станции, где на причальных мостках обосновался инструментальный ансамбль. На большом барабане крупно выведено алой краской: «Рок-Бэнд Альбатрос». Музыканты изнывают от

вынужденной

свободы под самодельным тентом. Худой горбоносый конферансье, напоминающий дисквалифицированного за непомерную худобу баскетболиста, перекидывает микрофон из одной руки в другую, успевая при этом оглашать пляж прибаутками расхожего толка. На нем белая куртка гостиничных мальчиков Лас- Вегаса, белые

узкие

брюки и шикарная, как у сенатора штата Техас, белая шляпа с загнутыми на боках полями. На куртке поблескивают золоченые пуговицы, нашитые в два ряда. В нагрудном кармашке черной хризантемой торчит атласный платок в белый горошек. Конферансье возвышается над толпой пляжных завсегдатаев, которые окружили своеобразный ринг — часть берега, огороженную тонкими канатами. Со стороны моря вход открыт. Болельщики предстоящего ристалища сидят в воде и на песке, закрывая головы и плечи от палящего солнца всем, что подвернулось под руку: мокрыми плавками, штанами, сарафанами. У одного толстяка на макушке — арбузное донышко. Климов удивился: откуда в июле арбузы? Не иначе из Ташкента. Несколько канцелярских столов сдвинуты в Длину, покрыты ковровой дорожкой с синей полосой.

«Единственный в сезоне! — разорялся ведущий в сенаторской шляпе. — Королевский черноморский конкурс красоты! Девушки — до двадцати пяти, мальчики — до тридцати лет! Форма одежды — неглиже! простите, плавки и купальник! Мальчики — в лифчиках, ха-ха, девочки — без! ха-ха! Понятно, все наоборот. Форму друг другу не передавать! Записываться у судьи».

Тимонин наклонился к Климову.

—

Ты понял? Не какой-нибудь, а королевский.

Эта тяга молодежи к титулам, гербам и родословным привилегиям его всегда смешила. Климов поддержал его:

—

Еще бы! — и тут же добавил: — Но пленка-то какая, цвет как держит, а?

За судейским столиком сидели трое. Томная мамзель лет сорока пяти, рыжебородый крепыш и щуплый юнец, время от времени подергивавший усики, пробивавшиеся над губой. Должно быть, чадо рыжего арбитра.

Девушек выталкивали из толпы, они записывались и сбивались в стайку, готовясь показать себя со всех сторон. Мужчин почти не было. Набралось человек десять, в основном спасатели. Загорелые, с мощными торсами, из местной школы культуристов, поклонники дзюдо. Они изображали суперменов, поигрывали мышцами, шумно фыркали. Так отфыркиваются после тяжелого заплыва метров на пятьсот.

«Дорогие друзья! Буэнос диас!» — конферансье извергал целый каскад приветствий на всех языках мира так неестественно-бойко, что вряд ли его кто-то понимал. Народ волновался. «Задние» пролазили под канаты и садились у ног впереди стоящих. Те выражали недовольство. Назревал скандал. Стоявшие неподалеку от судейского стола Храмцов и Комарницкая переглянулись. Храмцов снял черные очки (оправа «Джимми»), подмигнул своей спутнице и та, в одно мгновение сбросив платье, осталась в узком сетчатом купальнике цвета морской волны. Перед ней расступились, пропустили к судейскому столику. Утопая в песке, она подбежала к рыжебородому, улыбнулась юноше и, не глядя на мамзель, получила от нее ритуальный номер, переправленный черным фломастером с десятого на сорок пятый.

Ударник ансамбля вгрызся палочками в барабан. Зарокотали бонги.

Конкурс начался.

Климов невольно стал переживать за Комарницкую, испытывал тревожную взволнованность.

Незачем и

говоріть,

что королевой красоты стала она.

Защелкали фотоаппараты, подали свой жужжащий голос кинокамеры.

Счастливая, разгоряченная, выскользнула Комарницкая из круга восхищенных зрителей, болельщиков, соперниц и, подбежав к Храмцову, бросилась ему на шею. Он закружил ее — и все захлопали. Он и она — пара! Полуобняв Храмцова, новоиспеченная «мисс Красота» помахала всем рукой, натянула платье и пошла к стоявшим возле пирса «Жигулям» — ярко- красной «семерке> с номерами 38–38.

Климов потер веко. Внутри его все кипело. Оп чувствовал себя обманутым и оскорбленным.

Затем ролик любительского фильма дал возможность снова побывать в замке Храмцова, снова увидеть музыкальный центр «Шарп», ружья на стене, распятие Христа.

Обмениваясь нежно-пристальными взглядами, Комарницкая со своим любимым прошли в спальню. Он скинул с себя легкую рубашку, стянул джинсы, набросил на плечи халат. Босиком прошлепал к бару, выбрал, чуточку помедлив, узкогорлую бутылку рома, кажется, ямайского, плеснул в бокал. «Будешь?» — спросил Комарницкую, но та отказалась. Тогда он выпил сам и, повалившись на муаровое покрывало, грубо сминая его, поманил ее пальцем: иди.