—

Да, конечно, — согласился Климов. — А кто из персонала видел или знает жениха… погибшей?

—

Изряднова, наверное.

Встав из-за стола, заведующая подошла к двери и, выглянув в коридор, где впритык к ее кабинету стояли заляпанные шпаклевкой и известью строительные козлы, крикнула с досадным нетерпением: «Изряднова-а!» — и в коридоре тотчас послышался спешащий стук каблучков.

Миловидная девушка, повязанная белой косынкой с кокетливо вышитым на ней красным крестом, подбежала к заведующей и, стрельнув на Климова своими черными глазищами, машинально выпустила из иглы стеклянного шприца струйку лекарства.

— Верочка Григорьевна, сейчас! Только уколю окситоцин.

Она крутнулась, еще раз взглянув на Климова с лукавым любопытством, и дробный стукоток опять рассыпался по коридору.

За окном стемнело. Заведующая включила в кабинете свет и стала теребить браслет ручных часов. Она задерживалась, и это ее явно раздражало.

Пока ждали Изряднову, Климов позвонил в управление, но Гульнов еще не появился, и он набрал номер Тимонина. Ответ того был кратким: ничего из одежды убитой найти не удалось. Опрос таксистов тоже ничего не дал. Костыгин как сквозь, землю провалился. Было отчего занервничать и закурить.

Услышав, как на другом конце провода чиркнула спичка, Климов положил трубку.

Климов давно мог убедиться в том, что сейчас стерильно чистых преступлений практически не существует, и впечатление это не было обманчивым. Поэтому расследования в одиночку вести стало непросто. Особенно в городе, где многолюдство в сезон летних отпусков и туристических перемещений становилось нестерпимым.

Протискиваясь в переполненный „автобус, наполовину окутанный выхлопным чадом, Климов представлял, какой начался оживленный обмен мнений среди медсестер и врачей, едва за ним закрылась дверь роддома. Шутка сказать — сослуживицу находят мертвой, да еще на крыше новенькой шестнадцатиэтажки! Есть отчего всполошиться.

Не всякий, кто хочет изучить особенности человеческой психики, приходит в уголовный розыск, в эту весьма своеобразную школу жизни. Но каждый, кому довелось хлебнуть оперативной работы, так или иначе становится психологом.

Прижатый к билетной кассе, прорезь которой была небрежно заткнута клочком бумаги, он невольно прислушался к разговору двух спутниц, довольно громко обсуждавших новости дня. Одна из них, напоминавшая узким лицом со скошенными скулами принюхивающуюся мышь, доверительно выкладывала «главные подробности убийства на Приморском».

— Ее убили в парке, а на крышу затащили на веревке. Всю изрезали, а там… — она закатила глаза вверх, — там знают, кто убил, но прокурор…

Климов только головой повел: ну, бабоньки!

Подъезжая к своей остановке, он

неожиданно

почувствовал, как благоухавшая позади него сладяще-терпкими духами рослая певица с целлулоидной заколкой-бабочкой в прическе бесцеремонно прижалась своей податливо-мягкой грудью к его руке и томно бормотнула: «Нам не вместе?»

Климов сдержанно-брезгливо поднял руку и, не отвечая на вопрос, держась за поручень, стал пробираться к выходу. Его коробила та недвусмысленная вольность, с какою вели себя некоторые акселератки.

«Скоро надо будет создавать отдел по борьбе с проституцией», — подумал он, соскакивая с подножки. Морщась от угарной копоти «Икаруса», перехватившей дыхание, он повернул к управлению и, входя в его прохладный вестибюль, решил подарить внештатному корреспонденту молодежной газеты название и тему фельетона: «Вакхические песни древних и современный деловой расчет».

Дежурный передал ему пакет со снимками, отпечатанными с фотопленок Костыгина, и Климов поднялся к себе на второй этаж. Весь день он мотался по городу, и теперь надо было привести в божеский вид все то, что он выбегал. Постановление о возбуждении уголовного дела, протоколы, показания…

Листок к листку, как у бухгалтера.

Позвонив домой и предупредив, чтобы его не ждали, он засел за подведение первых итогов.

Как только приобретаешь известный навык, мозаично разрозненная информация, добытая в ходе розыска, сама собой укладывается в некую логически понятную картину со своей темой.

Покончив с делами формальными, Климов потянулся, встал из-за машинки, на которой давно уже привык печатать нужные бумаги сам, накрыл ее футляром и, походив по кабинету с мыслью: «Почему нет никаких известий от Гульнова?», — вытряхнул на стол из переданного ему пакета фотоснимки

Один, второй, третий…

Их было, наверное, с сотню, но всех их объединяла какал- то грустная общность.

Несколько флегматичный по натуре, Климов любил живопись, читал рассказы о художниках, сам «баловался» масляными красками и, разбирал содержимое пакета, рассматривая фотографии, не мог не восхититься чувством красоты, элегичной пластикой пейзажей, запечатленных профессионалом: тонким лириком и явно одиноким человеком.

На вершине горы, спиной к объективу, к стволу молодого деревца приникла девушка. Белая чайка парит в синеве неба. Весьма поэтично.

Не все мечтают полюбить, но каждый хочет быть любимым.

Возле лодочной станции, на причальных мостках громоздятся барабаны, обвешанные инструментами рок-ансамбля. Но музыкантов нет.

Грустная история о бедных неудачниках?

«Страхование детей — долг родителей». Неоновая реклама на высотном здании. Яркие зеленые, синие, перемежающиеся огни ночного города и черное-черное небо.

Суета.

Невольное сопоставление фотоснимков с личностью автора наводило на мысль, что натура у таких людей, как Костыгин, безусловно, артистическая, они обычно подвержены частой смене настроения и редко отличаются крепким здоровьем. Их чувственность и страстные желания подавляются вечной неуверенностью в себе, развивая застенчивость и болезненное самолюбие. А там рукой подать до замкнутости или, по крайней мере, стремления уединяться. А значит, и приноравливаться к миру человеческих страстей им зачастую не хватает сил, что не мешает, однако, быть честными и до подвижничества трудолюбивыми. К сожалению, жизнь не всегда требует от человека самого лучшего, что в нем есть, иногда она и от хороших людей отворачивается.

«Несправедливость — стержень мира», — говорили древние.

Климов раскладывал снимки па столе, на стульях, на полу, и в нем все отчетливее звучал мотив одиночества.

Факты к фактам, эпизод к эпизоду.

Он знал, что за глаза его называют «копушей», но утешался старой отговоркой: завалить стол бумагами, еще не значит завалить следствие. А стать мастером сыска слишком трудно, почти не у кого учиться.

Излучина реки. Ветка ивы. Полузатопленная лодка.

Горы. Водопад. Обугленное дерево.

Как ни странно, моря на снимках не было. Костыгин фиксировал взгляд на том, что было скрыто от людей в их повседневной жизни. Климов угадывал в этом стремление к тому, чего нет.

Тихий протест против пошлости быта? Но что может быть пошлее ревности и преступления на этой почве?

Разложив снимки, Климов задумался.

Нет, протест не всегда отличает людей неординарных. Скорее всего Костыгин в этих пейзажах настаивает на том, чтобы с ним считались как с талантом.

Оторвавшись от дверной притолоки, Климов вдоль стены прошел к столу, высвободил на нем место, набрал в стакан воды. Опустив в него кипятильник, достал из ящика коробку с рафинадом, пачку чая.

Костыгин его заинтриговал. Он начинал видеть в нем личность со своим мироощущением, своей надеждой на прозрение и правом на ошибку.

Мокрый лист. В замерзшей луже — кукла. Дом под снос.

Надлом. Отчаяние. Безысходность.