Хижина отшельника-найдана, в которой мы оставили с шерпом вещи, была где-то рядом, но отсутствие троп сбивало меня с толку, и я, как всегда,, вышел к ней неожиданно. Сквозь широкие щели в каменной тяжелой ограде был виден и сам найдан, погруженный в созерцание. Он сидел прямо во дворике, и длинные его пальцы чуть шевелились, почти незаметно перебирая крупные четки. Найдан был стар и согбен, и, увидев его, я вдруг понял - шерп еще не пришел!

Калитка скрипнула.

Найдан поднял голову, кивнул и молча, не торопясь, отправился в хижину - готовить чай.

Переодевшись, я остановился у низкой ограды, вдоль которой тянулись ящики с цветами, и взглянул на снежную громаду Ама-Даблана.

Я думал о шерпе Пасанге, ушедшем вниз - в селение. Это была не такая уж горькая мысль, совсем не горше мысли о потерянном йети, но и она оставляла в душе осадок. Конечно, я понимал, что встреча религиозного шерпа с йети, порождением дьявольских сил, равносильна встрече того же найдана с самим хозяином ада Эрликханом. С Эрликханом, держащим в руках волшебное зеркало-толи, в котором отражаются все грехи и добродетели каждого человека. С Эрликханом, хозяином великого ада живых существ, ада, разделенного на сопредельный, на холодный, на непреходящий…

«Да,- думал я,- видение этих адов - совокупно разрушающих, громкорыдающих, заставляющих грешников убивать друг друга и вновь и вновь воскресать для вечных страданий, видение этих адов, где грешники кипят в котлах или раздавливаются горами, вполне могло заставить Пасанга уйти в селение, оставив меня наедине с Гималаями…»

Еще более горько было думать о потерянном йети, в котором мне хотелось видеть предка, действительного предка одного из нас - шерпа, меня, сэра Джона Ханта и всех других, плавающих по океанам, возносящихся в небо, штурмующих горы… Как грешник, желудок которого ненасытен, а рот не шире игольного ушка, я жаждал открытия, но оно не состоялось. Как и чем я могу доказать людям то, что несколько часов провел рядом с существом, история которого может пролить свет и на саму историю человечества?..

Найдан принес чай и стакан крепчайшей, дурно пахнущей водки - рашки. Найдан был очень стар, но волосы его еще не поседели, и он связывал их темные пряди плотным узлом. Он слишком давно жил в горах, в одиночестве, он слишком много передумал о смерти и жизни, чтобы отнестись к моим проблемам так, как хотелось именно мне. Страх найдана перед потерями не имел ничего общего с моими страхами. В этом мире все для него находилось в вечной, никогда не приостанавливающейся смене форм, которым сопутствуют свойственные лишь им волнения. Колесо жизни… Найдан желал потерять это колесо, потому и жил в одиночестве, отрешившись от жизни… Жалобы и тревоги бессмысленны, читалось на его лице, жизнь должно принимать такой, какая она есть…

И, дуя на чай, я с тоской думал о том, что, наверное, уже никогда не смогу повторить путь в горы.

Мне хотелось поделиться с отшельником своими мыслями, но я недостаточно знал язык. К тому же пол вдруг под нами качнулся, задребезжала на полках глиняная посуда, и найдан, воздев руки вверх, запричитал;

- Гиббозех! Гиббозех! Прекрати!..

Он умолял подводного гиганта, который держит на плечах Землю, быть осторожней с этой священной ношей.

Умолив гиганта, найдан успокоился и зашептал на невнятном непали:

- Рай… Только попав в рай, странник, ты получишь блаженную способность являться в сей мир только раз, достигнув тем глубокой нирваны… Почва рая - она из кораллов и лазурита, и пыль не пылит там, и предметов неприятных на вид там нет. И нет там ничего такого, что не было бы поучительно для ума и радостно для сердца. И там нет мрака, ибо постоянно сияет свет будды Абиды. И летают над водой птицы, только по голосу и по цвету похожие на наших. И нет там лжецов, умножающих вред и зло. И все там называют друг друга «милый» и «друг»… Все обитатели рая помнят свои прежние деяния, и все обитатели рая знают мысли других, а значит - мысли и дела существ всех ведомых и неведомых нам миров…

Найдан шептал, а я думал: нет, найдан, меня невозможно обратить в эту веру. Я видел войну, я видел радость, я видел нищету и богатство…

- Преклоним перед сном колени,- шепнул найдан.- Возблагодарим всемогущего за его благодеяния…

Я пожалел старика, но притворился, что не понимаю непали, и когда найдан удалился, бросил на пол спальный мешок.

Глубокой ночью меня разбудила кукушка. Совсем рядом, невидимая, она выкрикивала странные сочетания, похожие на английское «брейн фивер» - «воспаление мозга».

- Брейн фивер! - тоскливо кричала она.- Брейн фивер!..

Я со смятением встречал каждый ее выкрик, боясь, что легкие птицы не выдержат, с такой тоской, с таким надрывом кричала она о страшной болезни. И, не желая больше валяться нё жестком полу хижины, я встал, взял ледоруб, запас галет и кофе, сунул в карман пистолет и вышел через узкую, низенькую дверь.

Проходя мимо поставленной в отдалении каменной кельи, я увидел за окном найдана. Он сидел на соломенной циновке, перебирал четки, а на каменной божнице перед ним стояли крошечные фигурки будд. Там был Шакья-муни, со своей нищенской чашей, грядущий Будда Майдари, красный, как цветок мака, будда Арьябало, одиннадцатиголовый и многорукий, Бодхисаттва Манжушри с книгой и лотосом, и много других будд. Все они были раздеты до пояса и сидели на поджатых ногах, потупив глаза.

Осторожно, ничем не нарушив мертвую тишину, я двинулся в горы,

Шагах в ста от меня скачками прошли на каменную гриву тибетские волки. Я видел, как долго они маячили на фоне утреннего неба, -упорные и молчаливые.

И одно за другим открывались передо мной маленькие чуда: то крошечные каменные грибы, с которых свешивались осиные гнезда, то изящные аметистово-голубые примулы с желтыми пятнышками посредине, то гнезда зеленых мхов…

Горные цепи и отдельные пики окружали меня, а совсем близко - казалось, я могу добросить до нее камнем - возвышалась вертикальная стена льдов - родина йети. Подножие стены было усыпано фирном, ноги вязли в нем, как в трясине, но я полз и полз по поросшим инеем камням, пока, наконец, не выбрался к озеру.

Я ожидал, что берега озера будут оголены ночной метелью, но нет - они успели обрасти свежими снежными козырьками, а воду у кромки прихватило корочкой льда.

После недолгих поисков я наткнулся на смерзшуюся палатку. Она была пуста, и нигде я не обнаружил ни трупа йети, ни его следов.

Шероховатая поверхность камней обжигала пальцы, снег алмазно искрился, и, обдуваемый ветром, я думал о последней возможности - убить йети.

Но мог ли я взять на себя такую ответственность?

Я шел, думал об убийстве, и страна льдов, не уставая, открывала передо мной все новые и новые пространства, холодные и пустые.

Нет, сказал я себе. Кем бы ни был йети, он должен быть изучен именно здесь…

Но, думая так, я помнил о пистолете.

Не было ни следа нигде. Сама судьба оберегала меня от убийства. И напрасно с жадностью и боязнью я всматривался в цирки и кулуары, в гребни ледяных и каменных стен, умоляя всех будд дать мне еще одну, последнюю, возможность увидеть хотя бы издали согбенный силуэт йети…

Ледяной мир молчал.

Через несколько дней я был уже в Катманду. Я добился своей цели - увидел йети, но это меня не радовало. Равнодушно я расплатился и с шерпом, найденным мною внизу, под ледником, в селении…

Узкое окно отеля выходило на свалку. Темные комнаты были оклеены библейскими текстами и олеографиями на те же темы. Отвратительные искусственные цветы торчали на подоконниках.

Все три моих окна выходили на запад, поэтому в комнате всегда было сумрачно. Город, лишенный обычной европейской суматохи, был тих, казался вымершим. «Сноувью» - «Отель с видом на снега» - так называлось мое пристанище, часть моей долгой сорокалетней мечты.