Собственно говоря, описание материального положение, в котором приходится жить арестантам этой центральной тюрьмы, не представляет ничего особенного, ибо положение это почти одинаково во всех русских тюрьмах. Указав на то, что тюрьма была построена на 250 человек, а вмещала 400, мы не будем больше останавливаться на её санитарных условиях. Пища тоже была не лучше и не хуже, чем в других тюрьмах. Семь копеек в день – не особенно щедрый паек для арестанта, в особенности приняв во внимание, что тюремный смотритель и старший надзиратель – «люди семейные», старающиеся урвать и из этого нищенского пайка что-нибудь в свою пользу. Четверть фунта черного хлеба на завтрак; щи, сваренные из бычачьяго сердца и печенки, или из 7 фунтов мяса, 20 ф. затхлой овсяной крупы и 20 ф. кислой капусты – такова обычная арестантская еда и многие русские арестанты вполне довольны ею. Моральные условия жизни далеко не так удовлетворительны. Целый день арестантам нечего делать и это безделье тянется недели, месяцы, годы. Правда, при тюрьме имеются мастерские, но в них допускают лишь опытных рабочих (трудами которых наживается тюремное начальство). Для остальных же арестантов нет не только никакой работы, но нет даже и надежды на работу, разве иногда в снежное время смотритель заставит одну половину арестантов сгребать снег в кучи, а другую – разбрасывать эти кучи. Убийственное однообразие арестантской жизни нарушается лишь наказаниеми. В тюрьме, которую я имею в виду, наказание отличались разнообразием и замысловатостью. За курение и другие проступки этого же рода арестанта заставляли стоять два часа на коленях, на каменных плитах, в таком месте тюрьмы, которое избиралось специально для этой цели, и по которому гуляли зимние сквозные ветры. Другим наказанием за подобные же проступки были карцеры, один из них теплый, а другой – холодный, в подполье, с температурой, при которой замерзала вода. В обоих карцерах арестантам приходилось спать на каменном полу, при чем продолжительность заключение целиком зависела от каприза смотрителя.

«Некоторых из нас», – говорит вышеупомянутый нами автор, – «держали в этих карцерах в продолжении двух недель; по истечении этого срока некоторых пришлось буквально вытащить на свет Божий и затем они отправились в ту страну, где нет ни печали, ни воздыхание». Мудрено ли, что в течении четырех лет, проведенных автором в этой тюрьме, смертность в ней достигала 30 % в год? «Не должно думать», – говорит автор далее, – «что люди, которых постигали столь тяжкие наказание, были закоренелыми преступниками; нас подвергали им, если мы прятали кусок хлеба, оставшийся от обеда или ужина, или если у арестанта находили спичку». Непокорных наказывали другим способом. Один из них, напр., был заперт в течении девяти месяцев в одиночной темной камере (первоначально предназначенной для страдающих глазными болезнями) – и вышел оттуда слепым, потеряв рассудок. Но это еще цветочки, по сравнению с тем, что автор рассказывает далее.

«По вечерам», – говорит он, – «смотритель обыкновенно осматривал тюрьму и предавался своему любимому занятию, – сечению арестантов. Приносилась очень узкая скамейка и вскоре вся тюрьма оглашалась воплями, в то время как смотритель, покуривая сигару, созерцал и считал удары. Розги употреблялись необычайной величины и пред наказанием размачивались в воде, чтобы сделать их более гибкими. После десятого удара вопли в большинстве случаев прекращались и слышались лишь стоны. Секли обыкновенно группами, по пяти, десяти, и более человек и когда экзекуция, наконец, прекращалась, её место всегда можно было определить по большой луже крови. Наши соседи за стенами тюрьмы, если им случалось в это время проходить мимо, спешили переходить на другую сторону улицы, в ужасе осеняя себя крестным знамением. После каждой такой сцены дня на два, на три наступало затишье; очевидно, порка действовала успокаивающим образом на нервы смотрителя. Но вскоре он опять принимался за работу. Когда он был сильно пьян, причем его левый ус беспомощно повисал, или когда он приходил домой с охоты с пустым ягдташем, мы уже знали, что вечером розги будут в ходу». Мы не будем приводить других столь же возмутительных сцен из жизни этой тюрьмы, но мы хотели бы обратить внимание иностранных путешественников на следующую подробность в рассказе нашего автора.

«Однажды», – говорит он, – «к нам явился тюремный инспектор. Посмотрев на бак с пищей, он спросил: довольны ли мы едой? и вообще, не имеем ли мы каких-нибудь жалоб? Арестанты не только ответили, что они всем довольны, но перечислили даже такие пищевые продукты, которых мы никогда и не нюхали. И это – вполне естественно, замечает автор. – Если бы были какие-либо жалобы, инспектор пожурил бы немного смотрителя и уехал бы во-свояси, между тем как оставшимся арестантам пришлось бы расплачиваться за свою смелость под розгами и в карцерах».

Тюрьма, о которой говорилось выше, находится вблизи С.-Петербурга. Читатели легко могут себе представить, что происходит в более отдаленных провинциальных тюрьмах. Я уже говорил выше о Пермской и Харьковской тюрьмах; судя по сведением «Голоса», центральная тюрьма в Симбирске является гнездом казнокрадства и хищничества. Лишь в двух из всех центральных тюрем, Виленской и Симбирской, арестантов занимают полезным трудом. В Тобольске начальство, после долгих размышлений о том, чем бы им занять арестантов, откопало закон 27-го марта 1870 года, согласно которому арестанты должны заниматься переноской песку, камней, или пушечных ядер с одного места на другое и обратно. Тобольское начальство, в течении некоторого времени применяло этот закон, с целью дать занятие арестантам и предупредить распространение цынги. В других же каторжных тюрьмах, за исключением мелких работ и починок, которыми занимаются очень немногие из арестантов, большинство заключенных проводят жизнь свою в абсолютной праздности. «Все арестанты находятся в том же отвратительном положении, как и в старые времена», – говорит один русский исследователь[14].

Одной из наихудших каторжных тюрем была Белгородская, в Харьковской губернии, и именно эта тюрьма была выбрана для политических преступников, осужденных на каторжные работы; они содержались здесь с 1874 по 1882 г., до высылки их в Сибирь. Три первые группы наших друзей: по процессу Долгушина и Дмоховского, по московскому процессу 50 и по процессу 193-х, – были посланы в эту тюрьму. Самые ужасающие слухи ходили об этой тюрьме – могиле, в которой были погребены семьдесят политических преступников, лишенных возможности сноситься каким-либо образом с внешним миром, и в то же время лишенных каких-либо занятий. У них были матери, сестры, которые, не смотря на постоянные отказы, неустанно обивали пороги у всякого петербургского начальства, добиваясь разрешение повидать, – хотя бы лишь в течении нескольких минут, – своих сыновей и братьев. Жителям Белгорода было известно, что с арестантами обращаются самым возмутительным образом; но, в общем, о том, что происходило в тюрьме, знали мало; изредка лишь доносилась глухая весть, что кто-либо умер или сошел с ума. Но даже государственные секреты с течением времени перестают быть тайнами. Сначала разрешили одной из матерей иметь свидание с её сыном раз в месяц в течении одного лишь часа в присутствии смотрителя тюрьмы и она не задумалась поселиться под самыми стенами острога ради этих редких и кратких часов свидание с любимым сыном. Вслед затем, в 1880-м году в Петербурге пришли к заключению (после взрыва в Зимнем Дворце), что немыслимо больше замучивать политических арестантов в Белгороде, отказывая им в их праве – быть сосланными на каторжные работы в Сибирь. Таким образом, в октябре 1880 г. тридцать наших товарищей были переведены из Белгорода в Мценск. В виду того, что они не могли по слабости здоровья отправиться немедленно в далекий путь к Нерчинским рудникам, их оставили на некоторое время в Мценске, пока они несколько оправятся. Тогда долго скрываемая правда сделалась, наконец, известной. Сведение об условиях тюремного заключение в Белгороде появились в русской революционной прессе и частью проникли даже в петербургские газеты; помимо этого, по рукам ходили литографированные и гектографированные воспоминание отбывших наказание в Белгородской тюрьме. Из этих воспоминаний публика узнала, что заключенных держали от трех до пяти лет в одиночном заключении, в оковах, в темных, сырых камерах, длиною в 10 и шириною в 6 фут.; что их держали в абсолютной бездеятельности, совершенно изолированными от какого-либо соприкосновение с внешним миром и людьми. Так как казна отпускала на их содержание всего пять копеек в день, они питались хлебом и водою; три или четыре раза в неделю им, впрочем, давали маленькую чашку горячей похлебки, сваренной из горсти овсянной крупы с примесью разной дряни. Десятиминутная прогулка по двору через день, по мнению начальства, вполне удовлетворяла потребность арестанта в свежем воздухе. У них не было ни кроватей, ни подушек, ни тюфяков, ни одеял; спать приходилось на голом полу, подложив под голову кое-что из платья и накрывшись серым арестантским халатом. Невыносимое одиночество, абсолютное молчание и вынужденная бездеятельность! Лишь после трех лет подобной пытки им было разрешено чтение некоторых книг.