Зная, по более чем двухлетнему опыту, тяжесть одиночного заключение, я смело могу сказать, что оно, в той форме, какая практикуется в России, является одной из самых жестоких пыток. Здоровье арестанта, как бы оно ни было крепко до вступление в тюрьму, непоправимо разрушается одиночным заключением. Военная наука говорит нам, что во всяком осажденном гарнизоне, которому в течении нескольких месяцев выдается уменьшенный паек, смертность возрастает в громадных размерах. Это наблюдение еще более верно по отношению к людям, находящимся в одиночном заключении. Недостаток свежого воздуха, отсутствие необходимого упражнение для ума и тела, вынужденное молчание, отсутствие той неисчислимой массы впечатлений, которые мы, будучи на свободе, бессознательно воспринимаем каждый час, уже самый факт, что вся умственная работа сводится исключительно к деятельности воображение, – комбинация всех этих условий делает одиночное заключение одной из самых жестоких и верных форм медленного убийства. Если удается устроить сообщение с соседом по камере (путем легких постукиваний по стене), то это уже является таким облегчением, громадное значение которого могут вполне оценить лишь те, которым пришлось в течение года или двух пробыть в полном отчуждении от остального мира. Но это облегчение иногда является новым источником мучений, так ваши собственные нравственные страдание увеличиваются все растущим с каждым днем убеждением, что рассудок вашего соседа начинает помрачаться; в выстукиваемых им фразах вы начинаете различать ужасные призраки, гнетущие его измученный мозг. Таково тюремное заключение, которому подвергаются политические арестанты иногда в течении трех-четырех лет в ожидании суда. Но их положение значительно ухудшается, когда они попадают в Харьковскую центральную тюрьму. Не только камеры в ней темнее и сырее, не только пища хуже, чем где бы то ни было, но, кроме всего этого, арестантов нарочно держат в абсолютной праздности. Им не дают ни книг, ни письменных принадлежностей, ни инструментов для ручного труда. Они лишены средств занять чем-либо измученный ум, сосредоточить на чем-либо нездоровую деятельность мозга, и, по мере того, как телесные силы арестанта ослабевают, его душевная деятельность принимает все более ненормальный характер; человек впадает иногда в мрачное отчаяние… Люди могут переносить самые невероятные физические страдание; в истории войн, религиозного мученичества и на госпитальных койках вы найдете массу примеров этого рода. Но моральные мучение, когда они продолжаются несколько лет подряд, – совершенно непереносимы и наши друзья испытали это на себе. Запертые сначала в крепостях и домах предварительного заключение, переведенные затем в центральные тюрьмы, они быстро ослабевали и вскоре или умирали, или сходили с ума. Не всегда психическое расстройство происходило в такой острой форме, как у г-жи М-ской, молодой талантливой художницы, которая сошла с ума внезапно, будучи изнасилована жандармами. Большинство лишается рассудка путем тяжелаго медленного процесса, разум угасает с часа на час в слабеющем теле.

В июне 1878 г. жизнь арестантов в Харьковской тюрьме сделалась настолько невыносимой, что шестеро из них решили умереть голодной смертью. В течении целой недели они отказывались принимать какую бы то ни было пищу и когда генерал-губернатор приказал прибегнуть к искусственному кормлению, в тюрьме произошли такие сцены, что тюремному начальству пришлось отказаться от выполнение этой идеи. С целью сломить их упорство, арестантам обещаны были некоторые уступки, как, напр., разрешение выходить на прогулку и снятие оков с больных; ни одно из этих обещаний не было выполнено. Лишь позже, когда несколько человек умерло, а двое (Плотников и Боголюбов) сошли с ума, – арестанты получили разрешение пилить дрова в тюремном дворе, вместе с двумя татарами, которые ни слова не понимали по-русски. Лишь после усиленных требований, за которые приходилось расплачиваться неделями темного карцера, они получили работу в камерах, но это произошло уже к концу третьяго года их заключение.

В октябре 1880 г. первая партия, состоявшая из тридцати человек, в большинстве случаев осужденных в 1874 г., была выслана в мценскую пересыльную тюрьму впредь до отправки их в Сибирь. Зимой прибыла вторая партия из 40 человек, осужденных по процессу 193-х. Все они пересылались в Нерчинск, на Карийские золотые промыслы. Все они хорошо знали – какая судьба ожидает их там, но все же они считали день, в который они оставили Белгородский ад, днем освобождение. После жизни в этой центральной тюрьме каторжные работы в Сибири казались раем.

В моем распоряжении имеется рассказ, написанный лицом, которому было разрешено свидание с одним из заключенных в Мценской пересыльной тюрьме и мне не приходилось читать ничего более трогательного, чем этот простой рассказ. Он был написан под свежим впечатлением свиданий в Мценске с любимым братом, которого удалось увидать много лет спустя, после его полного исчезновение из мира живых; с трогательным добросердечием автор воспоминаний посвящает всего несколько строк ужасам Белгородской тюрьмы. «Я не буду говорить об этих ужасах», – сказано в воспоминаниех, – «так как я спешу рассказать о том луче радости, который пронизал мрачную жизнь заключенного», – и вслед затем целыя страницы воспоминаний заполнены детальными описаниеми той радости, которую дали короткие свидание в Мценске с людьми, бывшими в течении многих лет погребенными заживо.

«Старики и молодежь, родители, жены, сестры и братья – все они стекались в Мценск из разных мест России, из самых разнообразных классов общества, общая радость при свиданиех и общая скорбь при разлуке объединила их в одну большую семью. Какое это было дорогое, драгоценное время!»

«Дорогое, драгоценное время!» – Какая глубокая скорбь звучит в этом восклицании, вырвавшемся из глубины сердца, если мы примем во внимание, что эти свидание были с узниками, оставлявшими Россию навсегда, чтобы пройти путь в 7000 верст и быть заключенными в стране скорби и слез – Сибири. «Дорогое, драгоценное время!» И автор воспоминаний детально описывает свидание; рассказывает о пище, которую они приносили узникам, чтобы подкрепить их силы после шестилетнего заключение, о различных рабочих инструментах, которые им дарили для их развлечение; об аккуратных приготовлениех к далекому и длинному путешествию через Сибирь; о подкандальниках, которые приготовлялись, чтобы кандалы не натирали ног тем пяти товарищам, которым предстояло пройти весь путь в кандалах; и, наконец, следует описание длинного ряда телег с двумя узниками и двумя жандармами на каждой, прибытие на железнодорожную станцию и скорби при разлуке с любимыми людьми, из которых до сих пор ни один не вернулся, а многих уже нет.

Приведенные примеры дают уже понятие об русских уголовных тюрьмах. Много страниц можно было бы еще наполнить, беря примеры из различных тюрем, но это было бы повторением. И старые и новые тюрьмы ничем не отличаются друг от друга. Все наши карательные учреждение превосходно охарактеризованы следующими словами из тех же тюремных воспоминаний, которыми я уже пользовался выше.

«В заключение», – говорит автор этих воспоминаний, – «я должен прибавить, что наконец в тюрьму назначили нового смотрителя. Старый вздорил с казначеем: они не могли миролюбиво поделить доходов от арестантского пайка и в заключение оба были прогнаны со службы. Новый смотритель не такой зверь, как его предшественник. Но я слышал, однако, что при нем арестанты еще больше голодают и что он нисколько не стесняется прогуливаться кулаком по их физиономиям». Вышеприведенный отрывок превосходно суммирует «тюремные реформы» в России. Одного изверга прогоняют со службы, но на его место сажают другого, иной раз еще худшего. Не заменой одного негодяя другим, а лишь путем коренной реформы всей системы может быть достигнуто какое-либо улучшение в этой области; к этому заключению пришла и специальная правительственная коммиссие, недавно рассматривавшая этот вопрос. Но конечно было бы величайшим самообманом думать, что возможны какие бы то ни было улучшение при существующей системе государственного управление. По меньшей мере, полдюжины правительственных коммиссий заседают для обсуждение вышеуказанных вопросов и все они пришли к заключению, что правительство должно решиться на очень крупные расходы, в противном же случае в наших тюрьмах будут господствовать старые порядки. Еще более чем в крупных расходах, наши тюрьмы нуждаются в честных и способных людях, но за такими людьми теперешнее русское правительство не гонится, хотя они существуют в России, и даже в немалом количестве. Я укажу, для примера, на одного такого честного человека, полковника Кононовича, коменданта Карийских промыслов. Не вовлекая казну в новые расходы, полковник Кононович ухитрился починить и привести в порядок старые полусгнившие тюремные здание, сделав их более или менее удобообитаемыми; располагая ничтожными средствами, он улучшил арестантскую пищу. Но было достаточно случайной похвалы путешественника, посетившего Карийскую ссыльную колонию, и такой же похвалы, в письме, перехваченном на пути из Сибири, чтобы сделать полковника Кононовича подозрительным в глазах нашего правительства. Он был немедленно уволен и его заместитель получил приказание возвратиться к старому суровому режиму. На политических преступников, пользовавшихся относительной свободой по отбытии ими сроков, были снова надеты кандалы, двое из них, однако, не захотели подчиниться этому варварскому распоряжению и предпочли покончить с собой. На Каре водворился желательный для правительства «порядок». Другой сибирский чиновник, генерал Педашенко, попал в немилость за то, что отказался утвердить смертный приговор, вынесенный военным судом политическому арестанту Щедрину. Щедрин обвинялся в том, что ударил офицера, оскорбившего двух его товарищей по заключению, Богомолец и Ковальскую.