От озера к деревне тропка идет через выгон, потный огороженный луг. Чтобы легче было перебраться через изгородь, когда-то давным-давно прикатили сюда большой розоватый камень. Поставишь на него одну ногу — другая сразу же на той стороне, только спрыгнуть. И мне странно и душевно больно наступить на середку камня, точно на то место, где столько раз ступал Виталий.

Его нет, а я вот хожу еще…

На дорожке встреча — женщина с корзинкой. И сразу:

— Здравствуйте! Ой! У Виталия Валентиновича точь такая собака была, только ножки покороче. Вы не от игнотов идете?

— Нет, где они?

— Тут рядом, на ручье. Недавно пришли. И что у них наделано! Плотина высокая, долгая. Овраг залился. Большой плес — и хатка деревянная. Там и живут. Целое семейство.

К дому близко. Видно уже крыльцо, на котором любил сидеть Виталий в вечернюю пору. Смотрел, как уходит за лес солнце и на лугу поднимается легкий туман — «зайцы блины пекут».

Как бы радовался Виталий приходу бобров — добрых, сказочно умных, чудесных зверей. Вы опоздали, бобры, в Михеево. И я тоже.

Юрке везло — так мне казалось в детстве. Судите сами: он был старше меня на пять лет, значительно выше ростом, и все интересное он начинал первым, а мне оставалось только подражать ему и изо всех сил доказывать, что я тоже могу не хуже, — за что и поколачивал он меня изрядно.

Мы жили на Одиннадцатой линии Васильевского острова, учились на Четырнадцатой — в гимназии Мая. Готовили уроки, бегали на каток. Юрий рано стал заниматься легкой атлетикой, я с семи лет регулярно плавал в бассейне Морского корпуса. Свободного времени было мало.

Летом — мы каждый год на даче в Лебяжьем. Отец, морской врач, уходил в плавание, мать часто уезжала за границу. Мы, дети (Юрий, Маруся и я), жили под надзором добрейшей Екатерины Ивановны, бабушки с материнской стороны. С нами была и кухарка Кира, которая так долго жила в семье, что стала своим человеком. Она строго командовала всеми: и нами, и бабушкой, и мамой, когда та приезжала. Исключением был отец.

Лебяжье, это удивительное сочетание леса и моря, — романтический фон нашего с Юрием детства. Там на свободе начинались наши увлечения. Первым была охота — страсть, которую мы с братом сохранили на всю жизнь.

Началась наша охота, как и у большинства мальчишек, со стрельбы из рогаток и луков. Потом отец прислал нам из плавания гладкоствольное малокалиберное ружьецо монтекристо и много патронов. Юра и я без конца снимали со стенки дорогой подарок, целились, нюхали приклад — на всю жизнь запомнился этот волнующий запах, — перебирали осаленные патрончики. Стреляли мы непрерывно, тратили уйму патронов. Научились пользоваться пулевым оружием на всю жизнь. Добыть воробья даже с конька Большого дома, а он был двухэтажным, нам ничего не стоило. Новую вспышку увлечения стрельбой вызвала вторая посылка отца. Он прислал из Финляндии специальные патроны — в них вместо привычной нам пульки в бумажных гильзах была мельчайшая дробь, совсем как у «взрослых» ружей. Охотились мы на воробьев на ходу и из засады: накрошим булку на дощатую крышу помойки, спрячемся в стоящий рядом решетчатый дровяной сарай и с трепетом ожидаем. Легкий шум крыльев — и вот он, огромный, с черным пятном на шее самец-воробей. Сел на приваду, осторожно оглядывается. Выстрел — победа! Охотились мы на воробьев и овсянок, Кира их жарила. Такую моду привезла мать из Италии.

Это было начало.

Потом завелось настоящее ружье. Отец подарил нам двустволку «Бельмонт» с дамасковыми стволами. Правда, это была одноствольная двустволка или двуствольная одностволка — как угодно. Дело в том, что отец, подскакивая к глухарю, черпнул в стволы снег. Выстрел, как он рассказывал, получился какой-то странный, и что-то отлетело в сторону: оказалось, это кусочек ствола, вершка в три. Тогда ружье поступило в наше распоряжение — вернее, в распоряжение Юрия. Он ходил с ним в лес, бродил по камышам за утками. Я шел позади, полз, затаивался, иногда умоляя: «Подожди меня! Мне здесь уже совсем глубоко!» — и терпеливо ожидал, когда Юра передаст мне ружье и я стрельну.

Другим увлечением был футбол. Небольшое футбольное поле совсем рядом с домом: из окошка слышались крики игроков и волнующий двухтонный звук судейского свистка. Юрка тогда уже был неплохим спортсменом. Отец, который вместе с доктором Крестовским и Дюпероном был организатором ОСФРУМа (Общества содействия физическому развитию учащейся молодежи), определил Юру в легкую атлетику, и брат весьма преуспел в беге и прыжках в высоту. В Лебяжьем его взяли в местную команду «Лебедь», где были и лиговые игроки: Туркин, Бианки и другие. В городе Юра играл за «Тярлево». Я тоже мечтал о футбольных успехах, но поначалу мне доверяли только подавать мячи, укатившиеся за ворота, быть «загольным беком». Позже, правда, брали играть во вторую команду, но я тогда уже увлекся другим делом — стал ходить в море за рыбой с настоящим рыбаком, по прозвищу Рыбаленция. (Об этом я рассказал в детской книжке «Тихий берег Лебяжьего».)

А еще мы любили стихи. Началось это, когда Юрию было лет шестнадцать, столько же и Мишке Надёжину, его близкому другу. Миша со школьных лет увлекался историей и литературой. Он принес нам «Александрийские песни» М. Кузмина. Потом любимыми стали Бальмонт, Блок, Ахматова, Шершеневич… Юрка и Миша наперебой декламировали полюбившиеся стихи везде, где бы мы ни находились: на песке у моря, в лесу, на сеновале. Я хоть и не вошел еще в их возраст, но увлечение стихами разделял. До сих пор странная моя память вдруг выдает строфы и целые стихотворения, запомнившиеся еще тогда со слуха.

Юра и сам пытался писать стихи. А началось это так.

Однажды к крыльцу нашего дома в Лебяжьем из Ораниенбаума подкатила извозчичья пролетка, в ней Юрий в форме прапорщика, скрипит новыми ремнями, блестит погонами. Рядом с ним наша троюродная сестра Наташа Вейтбрехт, начинающая актриса. Она была на редкость красива, ее фотографии были выставлены на Невском сразу в трех ателье, а Наппельбаум дал ее портрет в своем фотоальбоме с подписью «Красавица». Юра приехал в отпуск на две недели после окончания Михайловского артиллерийского училища, а затем должен был ехать на фронт. Как я ни звал Юрия на футбол и на теннис, он не соглашался. Было ему решительно наплевать на меня и на Мишку тоже. День и ночь бродил с Наташей то в лесу, то в поле, чаще всего уходили в море на парусной шлюпке. С Юрой мы почти не виделись, только как-то вечером, когда Наташа на несколько дней уехала в город, Юрий сказал: «Послушай, что я написал», — и прочел мне стихи, которые показались мне тогда верхом совершенства. Эту пробу пера привожу по памяти.