После просмотра, перед обсуждением, ко мне подошел режиссер фильма Ерышев, спросил мое мнение. Я в двух словах сказал. Ерышев зашептал мне на ухо, что он согласен, что все сам знает, понимает, что мое мнение для него весьма ценно; а дальше — просительно: «Бога ради, не выступайте. Ведь это формальная сдача работы, как бы предварительная. Если вы выступите — катастрофа: с людьми не рассчитаться. Я обещаю, даю слово все учесть и восстановить, в первую очередь ваш рассказ».

Я не выступил. Ерышева больше в глаза не видел. Фильм пошел, каким был показан на просмотре, демонстрировался несколько раз по телевидению.

Мы вышли из дома в час, когда солнце заметно спустилось с полуденной высоты. В это время тетерева начинают выбираться из гущарок на чистое, и собаке легче взять след.

Сошли с крыльца, по-деревенски крутого, узкоступенчатого, и, придерживая ружья, чтобы не стукнуть прикладами о калитку, вышли на улицу. Улица зеленая, покрытая неистребимой гусиной травкой. За околицей у гравийного карьера свернули с каменной дороги на логовую, малоезженную, и пошли к Черному болоту…

Я один. В эти места попал после смерти Виталия и только воображаю, что в погожий августовский день мы с ним вместе идем на охоту в час, когда тетерева выходят из гущарок на чистое.

С женой и сыном Виталием в Михееве. (1938 г.).

Приехал накануне, ночевал в избе, где несколько лет жили Бианки. Хозяин дома рассказывал про их житье-бытье в Михееве. Рассказывал так любовно и подробно, будто вчера было. Сказал еще, что в эту пору Виталий Валентинович ходил на охоту каждый день и с пустыми руками не возвращался. Посоветовал и мне взять вечернее поле, благо ружье и собака со мной. Он направит меня куда надо — хорошо помнит, где охотился Виталий Валентинович.

И верно, после логовой дороги я знал куда идти, стоял на тропе Виталия и был охотником той же веры, привычек и толка.

За небольшим ольховым перелеском открылись светлые полянки, разделенные узкими лядинками молодых березняков.

Остановился у придорожного камня, чтобы ружье зарядить и оглядеться. Глянул — и заволновался. Хороши места! Самые подходящие для выводков: полуоткрытые, много некоей и в ней иван-да-марья — тетеревиная травка, укромные уголки на меленьких нечищенных вырубках, буйно поросших кипреем.

Конечно, и Виталий здесь стоял, любовался, ружье заряжал.

Повела тропа на далекий бугор, через кошеные пожни, через ручьевины, где под ногой хлюпает вода, а самого ручья нет — так он зарос осокой и таволгой. На опушке леса геодезическая вышка. Понятно, узнаю, — писал Виталий:

«У вышки передо мной, с болотца, шагах в полуторастах вылетели два косача, полетели к вышке, но раздумали, повернули назад — против ветра. Как раз светило предзакатное солнце, ближний ко мне косач был так волшебно освещен, летел так тихо, что я замечтался и забыл по нему выстрелить».

Черный ельник и начало просеки. В прохладной тени приятно снять шапку, освежить влажный лоб. Вдоль просеки тропа, устланная палой хвоей. Под откосом омежка — зеленый мох и папоротник. Тут удобно, и нужно посидеть на толстой ветровальной ели, посвистеть, подманить рябчика. У Виталия на шейном шнурке висели два пищика: костяной — с тонким и верным голосом и жестяной — у этого свист сильнее и резче, нужный, когда ветер и шумно в лесу. А сейчас тихо в глухом бору. Ни одного птичьего голоса. Не та пора — отпелись. Только в макушке ели шебаршит и скупо попискивает пищуха.

Вышла просека на лесной покос. Тут недавно были люди. Односкатный навес из березовых веток, темное пятно кострища, рогульки, яичная скорлупа, обрывок газеты и ломаное грабловище. Не так давно были люди, но пожухла листва на крыше шалаша и прямо перед ним выросли подосиновики — искать их не надо: красноголовые столбики высятся на выкошенной, как бритой, поляне. Каждый год здесь косят, и, если Виталий заставал косарей, — конечно, его окликали: «Посиди, покури, вспыхни, Виталий Валентинович». Он не отказывал. Присаживался, слушал, улыбался. Улыбался потому, что любил слушать деревенскую речь. Про себя раздумывал:

«Почему костер по-новгородски „груда“? И как получилось, что обычный шалаш здесь называют „беседкой“? И вот грабловище лежит — отломанная рукоятка грабель. Почему же у вил рукоятка „ратовище“? Не потому ли, что иной раз приходилось русскому человеку на вилы и врагов принимать?»

Ведь писал мне Виталий: «И до чего же милы сердцу словеса новгородские!»

Ведет и ведет тропа, по которой он ходил… От тропы отверток — чуть заметная в высокой траве стежка. Идет под угор в овраг. Там жердяная оградка с калиткой. В ограде ключ, чистый — прозрачнее стекла. Кадка без донышка, под водой кипят, подпрыгивают светлые песчинки и рядом недвижно и плоско лежат медные монеты. Вокруг ключа деревянные кресты. Старые покосились и в землю вросли. Крест поновее — окрашен и прикрыт домотканым расшитым полотенцем.

Бывал здесь Виталий. Рассказывают, что потайное это место называется Вороний ключ. Прохожие, кто знает, заходят и по обычаю бросают в кадочку мелкую монету. А кресты? Кресты ставили при начале важного дела или, чаще бывало, при большой беде. Раз в год в летнюю пору, никому не сказавши, неизвестно откуда приходят на ключ две пожилые монашенки. По-девичьи стыдливо озираясь, снимают черные кофты, чтобы не замочить рукава. Выбирают из кадочки все монеты дочиста и пропадают на год.

За оврагом — прозрачный белоногий березняк. Тропа запетляла в сыром кочкарнике, пахнущем мятой и земляной сыростью, выбралась в поле и круто пошла в гору. На вершине холма несколько вековых крученых сосен, замшелые камни и солнцем припеченная красная земляника. Что это, «Земляничная горка»? А может быть, «Костяничная», где пестовала выводок куропатка «Оранжевое горлышко»? Похоже, похоже. Узнаю.

И какая же даль открылась с этого холма! Далеко внизу, среди прибрежных кущ, ярко-голубая полоска озера Карабожи. Налево, и тоже далеко внизу, открытая разбежистая долина. Направо — лесистые возвышенности: ближние — темно-зеленые, дальние — в синеватой дымке. Среди лесов деревеньки: иная вся на виду, как серый муравейник, от другой только полската крыши видно или луковичный бескрестный куполок церкви. Как угадать, что за деревня? Яковищи? Кочерово? Щитово? А он-то знал, своими ногами не раз через те деревни хаживал.

Подумать только, сколько раз Виталий стоял на этом бугре и любовал приветность и неяркую красоту Новгородчины. Любовал глазом неравнодушным и знающим. Различал на холмистых убранных нивах золотые полосы аржанищ, красные из-под гречихи, зеленую клеверную отаву, бурую паренину, неожиданную яркость озимых.

Солнце в лесу. Тропа завернула один раз чуть заметно, в другой — круто и привела к небольшому озеру. Узнал сразу. Оно безымянное, но для себя Виталий назвал его Полуденным, от деревни оно на юг. По вечерам он ходил сюда на утиную стойку. Где караулил? Есть ли скрадок-шалашик? Должен быть. Не видно. У самого уреза гладкой к вечеру воды стоит куст ивняка. Надо посмотреть. Перебрался через изгородь-поскотину, прошагал по зыбкому моховому лужку до самого куста. Так и есть! В середине куста жесткое сплетение корней — можно сидеть спокойно и потаенно. Значит, здесь… вот и сучки, срезанные острым ножом, чтобы не мешали смотреть в сторону воды.

Озеро спит, не шелохнутся прибрежные кусты. Деревня близко. Слышен лай собак и голоса женщин, встречающих стадо. Наверно, и Виталий слышал по вечерам из этого скрадка голоса и старался различить среди них знакомые — жены, дочки, сына.

Я снимаю с плеча ружье и стреляю в пасмурное закатное небо. Хлесткий удар разом возвращается от противоположного берега и уходит, повторяясь, затихая вдали. Резко плеснув на подъеме, из зарослей кувшинок взлетает испуганная утка. Виталий не любил зряшной стрельбы, мне простительно — это салют, печальный одинокий салют.