«С избушкой тебя на курьих ножках! Умел бы — позавидовал. За 63 года '(нам одинаково) мы с В. Н. впервые летом в городе. Тоска! Ни пуха тебе ни пера, — а уж если перо, то с чернилами!»

В 1958 году, закончив постройку перегородок и отделку дома, пригласил туда Виталия со всей семьей. Ответ пришел сразу:

Так закончилась мечта о новом Лебяжьем, о второй «журавлиной родине».

«Вести из леса» были очень популярны у ребят и, не ошибясь, можно сказать, — у взрослых. Тысячи и тысячи людей улыбаясь подходили к репродукторам, заслышав знакомую, ставшую милой музыкальную заставку этой передачи. Выходила она в эфир долго, запомнило ее не одно поколение. А писем было столько, что вся наша немногочисленная редакция, включая сюда авторов, отвечать на них затруднялась. Полюбили слушатели эту передачу, и большое горе и тревога пришли, когда умер Виталий Валентинович.

Ушла живая душа «Вестей», но стиль передачи хорошо определился, работа была налажена, люди… люди остались, но понемногу стали отдаляться. Администрация радио, слушатели требовали продолжения передачи. Литературным редактором согласился быть Николай Сладков, радиоредакция и артисты остались те же во главе с народной артисткой РСФСР Марией Петровой, — нельзя уже было передавать в эфир: «Редактор Виталий Бианки», но и отделить его от передачи невозможно.

Мы, то есть Николай Иванович Сладков и я, пошли в дирекцию. Нас внимательно выслушали, настойчиво просили продолжать работать, но на главную просьбу ответили отказом. Мы просили назвать передачу именем Виталия Бианки. Директор сказал: «Подумайте, что вы просите! Бианки — белый офицер». Я возразил: «Он — это я хорошо знаю — никогда белым офицером не был». Директор только повторил категорически: «Невозможно».

Передача шла еще довольно долго, но в конце концов прекратилась. Причин можно назвать много, на самом деле была одна — не стало Виталия Бианки.

В марте 1977 года мы с Еленой Витальевной побывали на озере Боровно в Погосте, где в послевоенные годы летами жили Бианки. Побывали в том доме, побывали и у оставшихся здесь их друзей, в семье Шенк-Ивановых.

Конечно, Виталию здесь было хорошо. Не могло быть плохо — из окна видна тростниковая утиная заводь, рядом на бугре церквушка, видимая со всех концов озера, а вокруг приветные места с такими русскими именами: три домика у ручья — Жилинцы, горка над озером — Ветринка, остров — Еловик.

Только надо понимать, что раньше он бродил широко и сам видел поистине удивительное. С годами и по болезни уже становился круг и приходилось все шире дополнять жизнь воображением. Когда стали болеть ноги, он оказался прикованным сначала к лодке, потом к балкону. Мне кажется, именно тогда он утвердился в том, что открыл здесь «Страну Див». Была же она в нем самом, но столь сильно, светло и ярко он ее воспел, что осталась эта страна жить и после смерти поэта. Много лет спустя местная пресса публиковала статьи, к природе совсем не относящиеся, но географически твердо обозначенные — «Страна Див».[1]

Как всегда грустно бывать «после…», как всегда резко не хватает того, кто ушел. И, как всегда, хочется самому увидеть то, что он видел своими глазами. Очень непросто, ведь это были глаза поэта, но надо, надо…

В солнечный морозный день мы по насту помчались на лыжах, скатились с берега в ослепительный простор озера.

Как бы это ему представилось, что бы сказал? Чаша? Зеркало? Белое поле? Голубоватый глаз земли? Застывшие волны? Нет, нет, нет — всё не то. Боже мой! Ведь это раковина! Огромная белоснежная раковина, и стенки у нее такие же твердые и ребристые, и поют, звенят они под лыжами, как раковина, приложенная к уху.

На середине озера, где частая, жесткая ребристость, лыжи и следа не оставляют — так, легкие черточки; там, где волны пореже, — позади четкая лыжня; у берегового ската оседают с шумом, ломаются большие пласты, поверху гладкие, снизу пушистые, как брюшко ежа. Здесь идти труднее. Скоро от напряжения, от ослепительности снежный сахар становится розовым — я знаю, что нужно поберечь глаза, иначе он может совсем закровенеть.

Иссиня-черная кайма берегового леса — ее освободили от навеси ветер и солнце, — голубея, уходит вдаль.

За мысом встретились два ветра — береговой и плесовый, обнялись, подхватили легкие струйки поземки, закрутили ее в светлый качающийся столб. Поднялся он над лесом до солнца неисчислимыми ледяными искрами.

Холодно! Растут тени, к вечеру подмораживает, унимается ветер. Дома — радость тепла, стихающая боль подмороженных ног, и все та же грусть, даже досада, вот он тут был, был, — и вот его нет с нами.

Виталий Бианки вошел в литературу уверенно, сразу, заметно и прочно, почти без споров и злобного оппонентства. Прижизненное признание подтвердилось популярностью посмертной.

Как всегда, вокруг имени известного и замечательного начинается суета использования. Чем больше проходит времени, тем выше популярность большого писателя, и множатся поделки, так или иначе связанные с его именем или искусственно прицепленные к нему. Бывают, возможно, и удачные, но чаще, к сожалению, халтурные и недостойные имени. Например, Одесская киностудия приняла к постановке недоброкачественный сценарий О. Осетинского «Сто радостей, или Книга великих открытий». Он был начисто забракован и опротестован дочерью писателя. Несмотря на это фильм (с небольшими поправками в ходе работы) был сделан. Кино-и телезрители увидели на экранах тенденциозную мешанину из биографии Бианки и инсценировок его произведений. Хорошо, что успеха фильм не имел.

Довелось и мне участвовать и даже пострадать в одном из таких мероприятий. Несколько лет назад (перед девяностолетием Бианки, кажется) благодаря инициативе писателя Николая Сладкова на Ленинградской телестудии по сценарию Н. К. Неуйминой режиссер Ерышев делал фильм о Бианки. Было решено часть натурных съемок провести на озере Боровно у дома Смородкиной, где местные краеведы установили мемориальную доску. Фильм должен был включать рассказы-воспоминания о Бианки двух его учеников-писателей — Николая Сладкова и мои. Удачно сложилось, что оба основных участника жили летом поблизости друг от друга, километрах в ста пятидесяти от Боровна. Прямого пути на общественном транспорте туда нет, и дороги прехудым-худые. Я свез на моем проходимом УАЗ-469 Елену Витальевну и Николая Ивановича через Любытино — Боровичи — Окуловку к месту съемок. Поселились мы в доме Ивановых, киногруппа — в помещении школы, любезно предоставленной ее директором.

Еще до нашего приезда киногруппа занималась натурными съемками начиная с дома, где жил Виталий, и по живописным берегам озера. Потом посадили Николая Ивановича на стул под деревьями, неподалеку от озерного берега, и он перед камерой рассказывал о Виталии, что помнил, что знал, без всякого сценария. Посадили на стул и меня. Я рассказывал о том, что помнил и знал. И, как всегда, в этот период, характерный нападками на охотников, я, с удовольствием и стараясь быть объективным, говорил о значении охоты в жизни Виталия. О том, как привела она его в лес, научила любить и в конце концов сделала писателем-натуралистом. При этом я, конечно, опровергал критиков и литературоведов, старавшихся скрыть, пригасить эту сторону его жизни, а то и солгать, что он под конец жизни был противником охоты…

Во время просмотра фильма в Доме кино я был приятно поражен великолепными натурными съемками лебедей над Финским заливом и возмущен тем, как сделан фильм. С моей точки зрения, грубейшими ошибками были: отсутствие детей на экране (ведь для них писал Бианки, им же адресован фильм), его затянутость; постоянный показ крупным планом лица Николая Ивановича (у ребят, конечно, остается впечатление, что это и есть Бианки), несоответствие показа животных и их голосов (это в бианковском-то фильме!); и, наконец, я был крайне недоволен, что полностью исключили мое выступление и тем самым опять исказили образ писателя.