В этих экскурсиях нас часто сопровождала антилопа Бэмби. Она то и дело останавливалась пощипать какую-нибудь зелень — листья, цветки или траву, а потом догоняла нас легкими скачками. Бэмби вся отдавалась игре с шимпанзе — расставляла свои изящные длинные ножки и тыкалась мордочкой в грудь обезьяне, потом шаловливо отступала в сторону и начинала носиться вокруг в радостном, возбужденном настроении. Энн и особенно Уильям любили хватать ее за уши, неожиданно запрыгивать на нее и соскальзывать по ее крупу. Любая другая антилопа из тех, которых я знала, пришла бы в ужас от подобного обращения, но Бэмби переносила его, не моргнув глазом. Ей было так хорошо в компании шимпанзе, что она нередко ложилась рядом с ними отдыхать и позволяла Энн облокотиться на нее и обнять за шею маленькими волосатыми руками.

Однажды утром я возвращалась после очередной экскурсии, как вдруг услышала, что меня зовут. Повернувшись на голос, я увидела возле клетки, в которой жил Альберт, группу служащих резервата вместе с отцом. Неужели нашелся Альберт? Сгорая от нетерпения, я поспешила к ним.

Пол клетки был густо застелен чистой соломой, а в самом центре ее лежал маленький, и по-видимому очень больной, детеныш шимпанзе. Он лежал на боку, и мне не сразу удалось понять причину его страданий. Повернутая ко мне часть лица выглядела осунувшейся и болезненной, желтоватого оттенка, а глаз был отчетливо сужен к внешнему краю, В нем было что-то восточное, и я решила назвать его Вонгом.

Отец рассказал, что его обнаружили и конфисковали полицейские в Банжуле. Помимо всего прочего, на щеке у него была ужасная язва. Меня поразило, что отец, вообще не поддававшийся пессимизму, добавил, что, по его мнению, надежды на выздоровление шимпанзе нет. В этот момент черная фигурка на соломе зашевелилась и, с трудом расправив костлявые конечности, приняла сидячее положение. Впервые увидев левую половину лица шимпанзе, я с отчаянием поняла, что имел в виду отец. Вся щека Вонга была изъедена язвами, обнажавшими зубы и десны. Вскоре приехал ветеринарный врач. Он пришел в ужас, когда осмотрел Вонга, и сказал, что не надеется его спасти. Но мы все-таки решили полечить его несколько дней и посмотреть, что из этого получится.

Два следующих дня я провела в домике Вонга, пытаясь пробудить в нем хоть какой-нибудь интерес к жизни. Я подолгу перебирала его шерстку, как это делала бы, наверное, его мать; предлагала ему бананы и другую мягкую пищу. Но еда для Вонга была не только болезненной, но и бесполезной — большая часть пищи вываливалась через раны в щеке.

Бедный Вонг! Надо ли удивляться, что он выглядел таким беспомощным и жалким. Иногда я чувствовала, что он начинает доверять мне, но тут как раз наступало время делать ему уколы и промывать изуродованную мордашку. Это причиняло ему мучительную боль, и он наверняка считал меня предательницей. Большую часть дня он отрешенно и неподвижно лежал на подстилке из соломы, не обращая на меня никакого внимания. Он не спал, а смотрел через опухшие веки на растущие за клеткой деревья. Выражение его каштановых глаз было до крайности печальным. Вонг умер на вторую свою ночь в Абуко. Когда я вошла к нему утром, он лежал, протянув вперед тоненькие ручки, как будто хотел в последний раз обнять кого-то.

Хотя популярность резервата росла и число посетителей увеличивалось, нам становилось все труднее изыскивать средства на его содержание — семейная казна была истощена. Официально резерват находился в ведении правительства, поэтому доходы от продажи входных билетов поступали государству. Но даже если бы правительство употребило эти фонды на развитие резервата, в те далекие дни это была ничтожно малая сумма.

Средства, выделяемые на кормление животных, были явно недостаточными. Иногда, чтобы оплатить счета за продукты, нам приходилось доставать из других источников по крайней мере вдвое большие суммы. В туристский сезон помогали пожертвования, собираемые во время лекций. Многочисленные наши друзья посылали в резерват излишки урожая. Но мы снова и снова испытывали денежные затруднения. Дополнительные суммы на нужды резервата поступали, как правило, из более чем скромной зарплаты отца.

В летний сезон дождей резерват обычно закрывался для посетителей, так как все тропки и дорожки бывали затоплены водой. Мы пользовались этой передышкой, чтобы продолжить работы по улучшению нашего хозяйства. Непрекращавшиеся дожди вызывали бурный и неудержимый рост всей местной флоры, и резерват более чем когда-либо превращался в прохладный зеленый тропический лес.

Прежде чем вывести шимпанзе на прогулку, я подождала, когда прекратится ливень. Свежесть и влажность, царившие после дождя, вызывали у обезьян приступы бурной радости. Мы шли по тропе: Энн у меня на спине, Уильям и Читах прыгали и кувыркались впереди. Иногда они принимались бороться или гоняться друг за другом вверх-вниз по свисающим лианам. Из растущих возле тропы деревьев выскочила группка гверец и уселась, спрятавшись среди листвы, на безопасном расстоянии от нас. Длинные, рыжие хвосты, свисающие, как веревки, и почти неотличимые от лиан, — вот все, что я, зная об их присутствии, могла разглядеть.

Читах и Уильям приостановились, взглянули на обезьян, потом снова погнались друг за другом и скрылись из виду за поворотом дорожки. Почти сразу же раздались ухающие и хрюкающие звуки — это Читах приветствовал кого-то. Вскоре появился Абдули, наш смотритель, волоча в каждой руке по шимпанзе. Он запыхался и, судя по всему, спешил.

— Стелла, — выпалил он. — Я только что видел Альберта.

— Альберта, — повторила я. — Альберта? Ты в этом уверен?

Абдули утвердительно кивнул. Он взял на руки Читаха, чтобы тот не задерживал нас, и мы поспешно двинулись по тропе к тому месту, где он видел Альберта. Вот Абдули остановился и посмотрел вперед. Я тоже взглянула в этом направлении — впереди, на верхушке большого дерева мампатто, сидел молодой шимпанзе. Сомнений не было, это Альберт! Он выглядел здоровым и упитанным, у него даже появилось брюшко. Читах, Уильям и Энн открыто проявляли свое любопытство, но в поведении Альберта не было заметно ни тени возбуждения или какого-нибудь интереса: он просто сидел и невозмутимо взирал на все происходящее. Я уселась на землю, чтобы дать возможность Энн и Уильяму отойти от меня. Первым двинулся Читах, но стоило ему приблизиться, как Альберт искусно перепрыгнул на соседнее дерево и исчез. Читах проводил его глазами и вернулся ко мне, за ним пришли и Энн с Уильямом.

Со дня побега Альберта прошло полгода. Сколько же раз он, притаившись, наблюдал за нами! Удивительно, что он вообще остался в резервате. Еще более удивительно, что ему удалось сохранить в тайне свое присутствие.

С этого дня все мы постоянно занимались его поисками. Но прошло еще два месяца, прежде чем он вновь обнаружил себя. Каждый раз, когда его видели, он молча наблюдал за рабочими, расчищающими тропу. В этот первый его год в резервате он оставался совершенно независимым и ни разу не сделал попыток приблизиться или установить контакт с Уильямом, Читахом или Энн.

Однажды, месяцев через восемь после того, как мы разместили всех шимпанзе в Абуко, мне сказали, что в городе снова появилась обезьяна. Я тотчас ринулась туда. Меня привели в унылую лачугу из рифленого железа, в углу которой стоял деревянный ящик. Я шагнула к нему, и сильный запах экскрементов ударил мне в нос. Заглянув в щель между досками, я увидела наполненный слезами карий глаз, который смотрел на меня. Из других щелей торчали клочки темной шерсти. С помощью полиции мы быстро конфисковали ящик и перевезли его в Абуко. Там мы обнаружили, что приобрели самку, самую крупную из всех наших подопечных. Она весила 18 килограммов и достигала 90 сантиметров в длину. У нее уже выпали молочные резцы и на смену им прорезывались большие белые зубы. По виду ей можно было дать 6 лет. Один из верхних передних зубов был гораздо больше остальных, и это придавало ее лицу странное выражение. Если не считать некоторой худобы и одного воспаленного глаза, она была физически здорова, и мы решили сразу выпустить ее в загон к остальным обезьянам. Но каково же было наше изумление, когда Тина, так мы ее назвали, не выпрыгнула из ящика, хотя его наконец открыли. Напротив, она в тревоге поджала под себя ноги и закричала при виде приближающихся к ней шимпанзе. Новая ситуация явно смущала ее. Прошло несколько минут, прежде чем Тина сделала слабую попытку выбраться из ящика. Никто из нас не знал, сколько времени она провела там, сидя на корточках (только так можно было поместиться в ящике), — должно быть, не меньше недели. Когда она наконец решилась выбраться на волю, это стоило ей немалых усилий: она шла с трудом, в ее движениях чувствовалась болезненная скованность. Приблизившись к небольшому деревцу, она повалилась на землю в его тени. Через час Тина уже карабкалась на масличную пальму, растущую в середине загона, где и провела следующие три дня. Вечером она видела, как я кормлю шимпанзе, но не проявила ни малейшего желания спуститься и взять еду. Я попыталась бросить ей несколько апельсинов. Один или два из них застряли в листве, и она тотчас съела их. Я стала бросать снова. Через полчаса у меня заболела рука, но зато Тина, которая теперь уже наклонялась и ловила плоды, получила вполне приличный ужин. Так мы и кормили ее эти три дня. Она же ни разу не попыталась слезть с пальмы. Сделав на вершине дерева огромное гнездо, она, по-видимому, спала в нем большую часть дня, так как мы видели ее крайне редко.