Всю оставшуюся до отъезда неделю Женя был в приподнятом настроении. Поездка в Москву, казавшаяся еще совсем недавно невероятной, почти невозможной, теперь вдруг обретала реальность, а причина - это не главное.

Москва приближалась. Проносились мимо окон знакомые платформы пригородных станций, мост окружной дороги, потянулись однообразные дома новостроек, но лишь когда показался высотный шпиль университета, он сказал себе: «Ну вот ты и в Москве!»

От Киевского вокзала Миляев пошел пешком. Закинув сумку за плечо, шагал через Москву-реку по Бородинскому мосту, а на его середине остановился. Перед ним высилось островерхое здание Министерства иностранных дел, почти близнец университета, и подумалось, что отец, может быть, сейчас на работе. Стоит позвонить из вестибюля за вертящимися дверями, и он спустится с девятнадцатого этажа, пробежит мимо милиционера, едва взмахнув пропуском, и поздоровается чинно, как с иностранным послом, но не выдержит, обнимет. А потом… потом будет спрашивать. Нет, лучше не сейчас.

Еще было рано, но на Арбате кое-какие художники уже развешивали свои работы на заборах, Некоторых Женя узнавал.

- Садись, командир, нарисую -девушке портрет отправишь.

- Спасибо,- он хотел сказать: «Спасибо, Славик», но не сказал. Тот его не узнал. Да и разве узнаешь теперь?

…Родителей Женя застал дома. Изольда Яковлевна вскинула руки, запричитала, и он поспешил освободиться из ее объятий. Отец был серьезен, точно настроился на важную беседу, и гнал от себя всякие сантименты с завидным хладнокровием опытного дипломата. Хотя тоже обнял. Чмокнул сухо в щеку:

- Ну, рассказывай.

- Сразу все па порядку? - съехидничал Женя..- Может, хоть чаем напоите?

Мама ушла на кухню, а Женя подумал вдруг, что родители как будто из плотного графика выделили время на его прием. Сейчас вот посидят, выпьют чаю, а потом отец как представитель страны-хозяйки поднимется первым, говоря тем самым:, что визит окончен, и гость поднимется тоже, пожмет протянутую руку. «Не паясничай, Миляев, ты же прекрасно знаешь, что это все не так».

- Я рад, что ты жив-здоров и заметно возмужал,- сказал отец.- Что думаешь делать дальше?

Женя улыбнулся:

- Ты же все знаешь, папа, лучше меня. У тебя ведь завидная информированность. Дальше-интервью на телевидении.

- Я не об этом. Об этом позже.- Виталий Андреевич нахмурился.- Ты думаешь учиться? Не верю, что армия тебя не изменила. Вижу, командиром стал.

- Изменила, папа. Многому уже научила. Так что дальше учиться нет смысла.

- Останешься свободным художником?

- Нет.

- Whу? - отец непроизвольно перешел на английский (так было всегда, когда он сердился).- What has hарреned? (Что случилось?)

- Ничего не случилось. Просто я осознал наконец, что не художник.

- I don't аnderstand. (Я не понимаю.)

- Вот и я этого не понимал раньше.

Обстановку разрядила мама. Успела переодеться,

стала официально красивой. «Ну и правда, чем не торжественный прием по случаю…»- зло подумал Женя.

- Мужчины, хватит ссориться. Заключите мирное соглашение. Виталий, ты невозможен. Сынок ведь приехал! Будем обе-едать,- нараспев заговорила она.- И никаких серьезных разговоров.

- Да уж, Женечка,- пробурчал отец.- Вымахал, черт знает, до неба, а дурной, як не треба. Надеюсь, украинский тебе уже понятен?

- Понятен, лапа.- Женя примирительно улыбнулся.

Обед прошел в «теплой, дружественной обстановке».

Отец достал из бара «Finest Scotch whisку», налил себе и Жене, а Изольда Яковлевна довольствовалась голубым ликером.

В Останкине, куда Миляев приехал вместе с корреспондентом «Красной звезды» Золотаревым, его встретили приветливо. Ведущий, он же автор сценария фильма и режиссер, провел в монтажную, усадил в кресло перед видео, попросил операторов показать отснятый материал.

И снова Женя увидел свою фамилию на плакатах, увидел возбужденные лица группы «Линия», увидел знакомую Асю, выкрикивающую что-то в толпу и потрясающую рукой со сжатым кулаком,- это он уже видел на фотографиях, которые ему показывал полковник. Но вот ведущий объявил, что съемочной группе удалось встретиться с инициативной группой пацифистской организации «Линия».

Теперь они вели себя по-другому. Хорошо одеты, спокойны. Нет бравурного натиска, рассчитанного на зевак. Сидят в креслах, рассуждают. Кроме Аси, Женя больше никого не знал. Пожалуй, она и была более всего возбуждена. Говорила запальчиво, видно, желала произвести эффект.

«…Мы знаем, что эта съемка - фарс и рассчитана больше для КГБ, чем для массового зрителя. Но тем не менее я бы хотела, чтобы вы всё знали. Женю Миляева вы убили, а я его любила. Вы отобрали его у меня, истязали, бросили в карцер…»

О последнем Женя уже знал, а вот то, что насчет любви,- этого нельзя показывать. Это неправда, и потом…

- Это пойдет по Всесоюзной программе? - спросил он у режиссера.

- Да, конечно. Мы заинтересованы, чтобы материал увидела как можно большая аудитория.

- Но… Можно убрать некоторые высказывания Сологуб?

Например?

- Ну, хотя бы это признание в любви.

Да, ему не хотелось, чтобы именно это слышали все, даже скорее не все, а один-единственный человек на свете- Оксана. Сколько же можно ее испытывать? Пусть даже это дешевая ложь - для Оксаны это будет равносильно удару.

- Товарищ режиссер, это ведь неправда.

- Но… В том-то весь смысл фильма, что все, о чем они говорят, неправда. Это во-первых, а во-вторых, если мы сделаем купюры, то это даст повод им,- он кивнул на экран,- проводить новый виток кампании, теперь уже против телевидения и гласности. И потом… Это что, так страшно?

- Нет, не страшно,- Женя смутился,- но не желательно.

- Мы заверим ее письменно, официально, что это неправда.

Жене было не до шуток, и он кивнул головой:

- Давайте смотреть дальше.

Далее шло интервью с представителем военной прокуратуры. Он показал во весь экран письмо-обращение группы «Линия», показал журнал регистрации и ответ, который процитировал:

«В настоящее время рядовой Миляев Евгений Витальевич проходит службу в одной из частей Советской Армии».

- Младший сержант Миляев,- поправил Золотарев, но режиссер развел руками:

- Останется так, как есть. И так будет видно, что он уже младший сержант.

- Но тогда подумают, что Миляев обработан специально.

Тот пожал плечами.

- Какая уж тут обработка? Все как снег на голову.

Потом были кадры задержания группы, когда ее члены стали оскорблять прохожих, угрожать. В милиции оказалось, что большинство из них были пьяны. Юноша, который так убежденно говорил только что о свободе совести и выбора, срывался на матерные слова, которые лишь приглушал звукооператор, чтобы не ранить зрительский слух, кричал милиционеру в лицо:

«Плевать я хотел на твой социализм! Ты слышишь?! Сука, б… Ищейка! Не трогай меня, сволочь!»

А милиционер и не трогал потому, что знал о съемке.

- И это пойдет в эфир?

- Пусть идет,- сказал режиссер.- И тебя мы не намерены показывать этаким пай-мальчиком. Ты предстанешь перед зрителями таким, каким был, а потом каким стал.

Женя не хотел этого. Зачем? Уж если снимать, то пусть снимают, каким стал, если считают, что изменился в лучшую сторону.

- Это будет похоже на плохую агитку про перевоспитательную роль армии. Снимите лучше про «дедовщину». Снимите, как волокут «старики» к выхлопной трубе автомобиля строптивого «молодого». Или про то, как грузины дерутся с армянами, а прибалта, если он «молодой», обзывают фашистом.

- Снимем. Снимем, Женя. Это будет правдивый фильм, ты не беспокойся.

Миляев не знал, что съемка давно началась, что все его рассуждения перед экраном видео тоже станут частью фильма. И, увидев эти кадры спустя несколько дней, он не будет возражать, потому что, когда говоришь правду, получается очень естественно, смотреть не стыдно.