Вечером летчики сидели в вишневом саду у хаты, где помещался штаб. Порывы упругого теплого и влажного ветра трепали в темноте податливые ветви деревьев. В иссиня-черном небе вспыхивали и гасли зеленовато-желтые зарницы. Глухо перекатывался артиллерийский гром. И, словно спугнутые этим громом, с неба срывались падающие звезды.

—  Воробьиная ночь, — глухо вздохнул Селиверстов. — Не успеешь оглянуться — и осень подкатит. Грязь, слякоть. Паши ее носом в темноте. Эх!..

Кто-то вдруг возразил:

—  Это что — здешняя темень. Тут дело простое, деревенское. А вот в Москве небось... В Москве-то  горше!.. Она к свету привыкла. А сейчас что?.. Хоть бы ты, Покрышкин, рассказал, а то сидишь сова-совой!

Саша недовольно пошевелился: он не любил, когда над ним подтрунивали.

—  Что ж, Москва — всегда Москва! Конечно, трудно там... Ночью — бомбы, стрельба. Днем — работа. А все-таки заговорил я с одной девчонкой с завода, и хоть злая она, невыспавшаяся, усталая, а как гаркнет на меня: «Что вы там с фашистами чикаетесь? Небось до самой до Москвы доплететесь? Так мы здесь им сами холку наломаем, а вам — вот!» И язык показала. Вот как!

Кто-то засмеялся. Его не поддержали. Воцарилось тягостное молчание. Саша опять заговорил, медленно, отрывисто, взвешивая по своему обыкновению каждое слово. Он недолго пробыл в Москве, но столица произвела на него неотразимое впечатление, и встреча с нею ободрила его и душевно обогатила. Делясь впечатлениями с друзьями, он ясно видел перед собой неузнаваемую и неповторимую Москву 1941 года с кремлевскими звездами, одетыми в защитные чехлы, с витринами, заложенными мешками с песком, с военными плакатами на стенах домов, с серебристыми аэростатами, дремлющими на бульварах среди тяжелых зенитных орудий, увитых зеленой листвой.

Он рассказывал товарищам о памятнике Тимирязеву, обезглавленном фашистской бомбой, о родильном доме, разрушенном гитлеровскими летчиками, о храбрых саперах, которые у него на глазах вырыли из земли и увезли неразорвавшуюся бомбу, о мальчишках, коллекционирующих потушенные ими «зажигалки». Он говорил о том, что Москва эвакуирует свои учреждения и заводы на восток и устраивает спортивные состязания, что она готовит премьеры в театрах и учится стрелять и бросать гранаты, и о многом другом.

—  Москва — всегда Москва! — повторил он еще раз, и все молчаливо согласились с ним и от души позавидовали счастливцам, которым довелось побывать в столице.

Седьмого сентября полк вынужден был покинуть Чаплинку: гитлеровцы, форсировав Днепр, быстро двигались по степи, стремясь с ходу прорваться в Крым и к Донбассу. Но в тылу днепровского рубежа уже были подготовлены новые оборонительные позиции. К одной из них, под Мелитополь, и отходил с боями 55-й истребительный авиаполк.

Прикрывая наши войска, он в течение недели сменил три аэродрома. Шли жаркие воздушные бои. Капитан Жизневский, отправив из Геническа своих воспитанников морем на старой шаланде в Мариуполь, присоединился к полку, сел в штурмовик и дрался, как рядовой пилот, — самолетов по-прежнему было меньше, чем летчиков, и в воздух выпускали только самых искусных истребителей.

В одном из жестоких боев у большого приморского села Сивашское Жизневский был сбит. Тело его похоронили в жесткой, соленой земле. И летчики, вспоминая, как храбро дрался и умер этот сухой, педантичный человек, жалели, что при жизни часто спорили с ним по таким мелким и подчас вздорным поводам.

А назавтра полк снялся из Сивашского и приземлился на полевом аэродроме у села Астраханка, неподалеку от Мелитополя. Здесь командира полка вызвали в штаб дивизии, и он с изумлением узнал, что части 18-й и 9-й советских армий, находившиеся на рубеже речки Молочной, готовятся к наступлению. Весть эта была неожиданной после только что пережитых трагических дней; как-то даже не верилось, что вот, быть может, завтра же наши войска нанесут удар по врагу.

Тем не менее обстановка властно требовала нанести контрудар именно сейчас. Надо было во что бы то ни стало ошеломить гитлеровцев и заставить задержаться вот здесь, под Мелитополем, пока рабочие Донбасса демонтируют и вывезут на восток ценнейшее оборудование шахт и заводов. И 9-я армия генерала Харитонова, только что проделавшая мучительно-трудный путь от Прута до реки Молочной, получила приказ: наступать в направлении Каховки.

55-й истребительный полк, поддерживая это контрнаступление, базировался на аэродроме в Астраханке, находившейся в тридцати километрах восточнее Мелитополя. Ближайший аэродром был минирован, и пользоваться им летчикам не рекомендовали. Однако Покрышкин со своей эскадрильей перелетел на него и обосновался там: разница в расстоянии была для истребителей достаточно ощутительна, чтобы ею можно было пренебречь. Обозначив узкую полоску, свободную от мин, Покрышкин строго воспретил своим летчикам нарушать намеченные им пределы.

Семнадцатого сентября эскадрилья получила приказ: поддержать штурмовым ударом наши части, атакующие железнодорожную станцию Акимовка. Стояла сумрачная погода, которую до войны, пожалуй, сочли бы нелетной: по небу ползли низкие тяжелые облака, видимость по горизонту не превышала километра. Надо было идти на бреющем. Но положение у Акимовки складывалось тяжелое: гитлеровцы, засевшие в каменных постройках, преграждали путь нашей пехоте, атака могла вот-вот захлебнуться, и Покрышкин повел своих летчиков в бой.

Под крыльями мелькали, сливаясь в одно пестрое полотно, сады, пашни, селения. Дождь заливал козырек. Видимость все ухудшалась. Но Покрышкин точно вывел свои самолеты на цель и атаковал станционные постройки. Внизу расплылись тяжелые грязные волны дыма, и сразу же в разных концах станции зажглись нестерпимо яркие огни: сброшенные летчиками зажигательные бомбы начали делать свое дело.

У гитлеровцев поднялась паника. Огонь выгонял их из укрытий, а самолеты, развернувшись, уже били по станции из пулеметов. Наши пехотинцы вскочили с мокрой земли и устремились вперед. Станция была взята. Через час об этом знала вся армия. Первая победа над гитлеровцами радовала всех — от командира до ездовых обоза: фашисты, проклятые, высокомерные и наглые фашисты, повернулись спинами к нашим бойцам и бежали! Бежали, оставив окопы, которые они успели вырыть на железнодорожных путях! Бежали, бросив винтовки, пулеметы, пушки!

Долго в тот день бродили наши люди на путях разбитой станции, дивились на первые трофеи, глядели на пленных, понуро уходивших на восток, мечтали о том чудесном времени, когда вот так погоним гитлеровцев к самому Пруту и дальше, дальше, пока не прикончим всю их армию.

Дерзкая наступательная операция, предпринятая частями 18-й и 9-й армий, спутала планы гитлеровцев и не только нанесла серьезный урон престижу их командования, но и причинила большой ущерб немецко-румынским частям в живой силе и технике. В то же время наше командование отдавало себе отчет в том, что гитлеровцы, все еще располагавшие подавляющим численным превосходством, рано или поздно предпримут новую наступательную операцию. Правда, крупные силы гитлеровских войск в эти дни были отвлечены на Московское направление. Танковые и пехотные армии Гитлера рвались к столице, стремясь зажать ее в клещи. Но и здесь, на юге, немцы стремились во что бы то ни стало до зимы добиться решающих успехов. Мощная танковая группа генерала Клейста, «отличившегося» в недавних боях на Балканах, уже нацеливалась на Донбасс и Северный Кавказ.

Внезапный и сильный контрудар, нанесенный советскими войсками под Мелитополем, заставил гитлеровское командование произвести значительную перегруппировку и ввести в бой новые резервы. На это потребовалось около трех недель. И только в первых числах октября, когда уже начиналась осенняя распутица, гитлеровское командование получило возможность возобновить наступательные операции, на этот раз значительно севернее...

Уже перед вечером 5 октября командир вызвал Покрышкина:

— Слетай к Запорожью! Есть сведения, что там появились немецкие мотоциклисты. Надо проверить.