— Помню.

Вадим снял через склонённую голову Дениса цепочку с крестом, надел на себя и тут же забыл о нём.

И расхотелось торопиться. И тоже сел на подоконник. Ниро, до сих пор стоявший, встал лапами на колени Вадима, косматым задом уткнулся в бедро Дениса — тесновато тут! — и лёг. Вадиму даже показалось, пёс облегчённо вздохнул, оттого что не предвиделось пока немедленных каких-то действий.

— Мы выходили из квартиры — я посмотрел на часы. Полпервого. Странно.

— Что — странно?

— Полчаса, как идёт консультация по зарубежной литературе. Я ведь на филфаке учусь. Тамара Фёдоровна, наверное, очень удивилась. Обычно я не пропускаю… У меня такое впечатление, что я сейчас живу на одном вынужденном действии. Если бы мне сказали: иди туда, там ты должен убить Змея Горыныча, я б тысячу раз подумал, а надо ли мне это. А эта змеища вползает в комнату и не даёт мне хорошенько подумать… И с "кузнечиком" было так же.

— С "кузнечиком"?

— Ну, я же рассказывал Августу Тимофеевичу.

— Вспомнил. Тебя что-то тревожит?

— Ты смешно спросил. А тебя ничего не тревожит?

— Тревожит. Но твоя тревога иного рода. Ты похож на человека, который проснулся и понять не может — утро или вечер. Или вообще ещё ночь.

— А ты? Ты проснулся и сразу успокоился, поняв, что ты не Денис, а отец Дионисий? У меня так не получается. Умирает старый Вадим. Его воспоминания становятся моими. Абсолютно. Я помню то, что должен помнить человек, побывавший внутри события. Не всё, но помню. Как? Каким образом? Если мертвец передал мне своё знание (бред собачий!.. Прости, Ниро, это не к тебе), то почему оно сначала было обрывочным, а теперь стало полным настолько, что я помню, где хранится моё — того Вадима — оружие?

— Могу объяснить, — сказал Денис, постукивая пяткой по стене. — Но объяснить с точки зрения священника, который дважды действовал с тобой в одной команде. Но сначала свидетельство Дениса, который пока не знает о тебе ничего. Для удобства я буду говорить о себе в третьем лице. Итак, Денис сразу проникся к тебе неприязнью, а уж при виде твоего обжорства воспылал таким негодованием, что от него недалеко и до ненависти.

— При виде обжорства? — Вадим почувствовал, как горячая волна обдала его лицо.

— Насколько я понимаю, ты не помнишь этого момента. Или ты отключился сам, или тебя отключил Зверь. Я больше склоняюсь ко второму предположению. Ты вообще-то мясо любишь?

— Люблю, — неуверенно сказал Вадим. — А кто ж его не любит, если появляется оно на столе только по большим праздникам?

И вдруг вспыхнул — уже не румянцем, а странной багровостью, до мгновенного пота.

— Что-то вспомнилось? — осторожно спросил Денис.

— Однажды, когда мы жили ещё на старой квартире, приехали из деревни какие-то дальние родственники. В город им нужно было проездом, только где-то переночевать. Это было в годы, когда зарплату плохо выдавали. Родичи были, наверное, очень богатые. Они навезли всяких припасов, среди которых была такая диковина, как мясо, соленное в банках. Не столько мясо, конечно, сколько сало. И среди прочих диковин оказалась по-настоящему экзотическая для города вещь — трёхлитровая банка со свежей свиной кровью. Тётка, командовавшая нашествием родичей, тётя Римма, сразу пошла на кухню и сварила эту кровь с разными специями. Мама есть не могла. Отец из вежливости попробовал немного и извинился: мол, поужинали недавно, а блюдо это очень уж сытное. Митька отказался наотрез. Тётя Римма расстроилась, но в суматохе приготовлений ко сну было не до переживаний. А я…

— А ты дождался, пока все уснут, и пошёл на кухню.

— Так предсказуем, да? Я долго сдерживался, но в сознании, видимо, крепко засело убеждение, что эту вещь точно никто есть не будет. Я помню, как зачерпнул первую ложку, помню, как тяжело колыхнулась эта тёмная масса. А потом вдруг раз — и я сижу с пустой кастрюлей на коленях. Когда успел всё съесть?.. А что было здесь?

— Август Тимофеевич накормил Зверя Мясом. Потом ты отрубился (или Зверь), и Август Тимофеевич сказал очень странную фразу: "Зверь уснул и видит сны". Если связать то, что я видел и слышал, получается следующая картина: Зверь настоящего Вадима через запястье передал твоему всю информацию, а накормленный мясом твой Зверь через свои сны внедрил эту информацию в твою память.

— Откуда он вообще взялся, этот Зверь?

— Оттуда же, откуда и Шептун.

— Что?.. — Внезапно Вадим замолчал, хотя его "что" явно было началом нового вопроса. Но, уже раскрывая рот, он вдруг понял, что знает ответ на неозвученный вопрос. Всё правильно. Подобное вышибают подобным. Шептун — это болезнь. Зверь — прививка. Вадим — шприц. Отсюда и мускулы, из-за которых он чувствует себя огромным и лёгким. Зверь подкорректировал, чтобы шприц нормально работал. — Хорошо. Пусть так. Но почему всё-таки два Зверя?

— Прежние два Вадима никогда не допытывались о подоплёке событий, в которых участвовали. Только действовали, — вполголоса, словно в воздух заметил Денис. — Насчёт двух Зверей… Не знаю. Могу предположить. Есть такая игрушка — калейдоскоп. Люди — это разноцветные стёклышки, а слагаемый ими узор — это события нашей истории. Дрогнет одна-единственная стекляшка — вот тебе новый узор… Когда-то, давным-давно, в калейдоскопе появилась стекляшка, которая должна была привести к искажению узора или его уничтожению — то есть должна была выпустить Шептуна на волю. Ко времени будущего катаклизма очередной носитель Зверя был бы слишком стар, и даже его Зверь ничего не мог бы поделать с этим. И тогда калейдоскоп встряхнули, чтобы в результате совершенно нового узора родился ещё один носитель Зверя.

— А что происходит со Зверем, когда его носитель умирает?

— Точно не знаю. Август Тимофеевич как-то сказал, что Зверь бессмертен, что со смертью своего носителя он распадается, чтобы вновь возродиться в новом теле будущего носителя. Но это, опять-таки, предположение.

— То есть сегодня-завтра в городе родится ребёнок…

— Нет. Сегодня-завтра не получится. Два Зверя сосуществовать рядом не могут. Нарушается равновесие сил — из-за энергетики, которую они излучают.

— Мне двадцать. Все двадцать лет шло нарушение равновесий?

— Не ехидничай. Зверь активизировался с появлением Шептуна, в самый срок смерти прежнего Вадима.

— Слишком много совпадений.

— Узор, — пожал плечами Денис. — Ты сказал только одно слово, что-то подумал, сделал незаметное движение — узор наших событий изменяется мгновенно, постоянно, разительно.

— Интересный у тебя образ — узор калейдоскопа.

— Образ не мой. Его придумал Всеслав, когда в прошлый раз в руки к нему попала такая штучка, — он до техники всегда был любопытен. Но и он не был оригинальным. Насколько я помню, для некоторых древних историков узор или паутина идут вообще как основные понятия движения истории… Вадим, ты выглядишь слишком напряженным. Что тебя ещё беспокоит?

— Меня беспокоят образы. Образы калейдоскопа, паутины, узора я усвоил. А как усвоить самого себя? Пока есть один образ. Я похож на огромную реку с подводными течениями. Течения такие мощные, что я не разберу, где основное, а где — подводное. Денис, кто я?

Денис вздохнул, собираясь с мыслями и тщательно формулируя предложения.

— Основное течение — это слепой от рождения мальчишка, которого я нашёл в кузнице. Я не поверил, когда кузнецы сказали, что тебе лет пятнадцать. Ты согласился принять участие в ритуале вызова взамен на обещание прозреть.

— Подожди. Почему ты не поверил, что мне пятнадцать?

— Ты выполнял в кузнице тяжёлую работу. Я увидел перед собой огромного детину, которому, по грубым прикидкам, было за тридцать. Мальчишка… Я пытался так называть тебя в своих мыслях, но это слово плохо вязалось с образом васнецовского богатыря… Мы опять уходим в сторону. Итак, ты Вадим, который согласился на присутствие в себе чего-то потустороннего. Ты Вадим, удерживающий воспоминания о трёх днях, которые безнаказанно проводил в нашем мире Шептун-Деструктор. Это основное. Подводные течения — это последние два тела: Вадим, который кое-что помнит о Смутном времени, и Вадим нынешний. Как ты и сам ощущаешь, всё это намертво переплелось.