— Ты по своему опыту судишь?

— Как тебе сказать… Давай тоже оставим это твоему воображению.

Некоторое время мы любовались закатом в увядающем осеннем парке.

— Послушай, Рэйко, — сказала я, рассеянно провожая взглядом выпущенное ею облачко сигаретного дыма, — тебе в последнее время хотелось умереть?

— Постоянно. Только пока ты думаешь о смерти, ты не умрешь. Самое опасное, когда думаешь, думаешь… и потом уже никаких других мыслей не остается. Так что я вроде из последних сил держусь. Пока я еще могу об этом думать.

— То есть когда-нибудь снова наступит момент, когда ни о чем другом ты думать не сможешь?

— Может быть и наступит. Откуда же мне знать. Кстати, знаешь что? Я придумала новый способ умереть. Уходишь зимой в горы. В своей самой лучшей одежде поднимаешься на вершину. Там отпиваешь три глотка виски, а потом, как обычно, жуешь Гиминал или Броварин, пока во рту не станет сладко, и засыпаешь тут же, в снегу. Понимаешь, к чему я клоню? В этом случае твое тело сохранится красивым. Ну, разумеется, при условии, что его найдут до весны, пока снег не растает.

— Ты хочешь оставаться красивой даже после смерти?

— Конечно! Любая настоящая женщина этого хочет, покуда есть кому себя показывать, разве не так?

— Понятно. А твой молодой человек посмотрит на твое красивое мертвое лицо и начнет раскаиваться. И нести ему на себе этот крест всю оставшуюся жизнь. Вот такая изощренная месть в духе Рэйко.

Рэйко слегка покраснела и взглянула на меня.

— Какая-то ты сегодня больно въедливая.

— Тебе неприятно?

— Нет, мне все равно. Просто ты слишком хорошо меня знаешь. Так что даже противно…

Кончиком желтоватого ногтя Рэйко стряхнула пепел на землю и чуть лукаво спросила:

— Кстати, Кёко, у тебя ведь вроде парень завелся?

Я ответила уклончивой улыбкой, вытащила из ее пачки сигарету и закурила.

— Я не хочу спрашивать у тебя, кто это, и тому подобные бестактные вещи… — продолжала Рэйко. — Но в последнее время ты стала такой… женственной! Прямо сияешь вся.

— Женственной? В каком смысле?

— Ну… Как бы это лучше сказать. Как будто у тебя внутри заложена бомба розового цвета. И она в любой момент может взорваться. Случись что, и эта бомба — бабах! — разнесет тебя на мелкие клочки.

— Что-то вроде первой менструации у Розы Гевальт?

— Не издевайся, — усмехнулась Рэйко. — Так что, я угадала?

— Ну, в общем, да.

— Секс — это ритуал, — сказала Рэйко, ни к кому не обращаясь, и затушила сигарету о подошву своих туфель. — А любой ритуал нужно свершать, как подобает ритуалу. То есть вовремя.

Она сунула руки в карманы пиджака и потрясла головой. Я почувствовала сладкий запах шампуня.

— А вообще одного раза более чем достаточно.

Я сделала вид, что не услышала ее слов. Безучастно глядя вдаль, Рэйко тихо пробормотала:

— Ненавижу это дело.

Если бы она тогда так не сказала, может быть, все было бы по-другому. Я хотела рассказать Рэйко о Ватару. И не только о Ватару, но и о Юноскэ, и об Эме, и даже о сестре Ватару, Сэцуко, которая вызывала у меня безумное чувство ревности — мне хотелось, чтобы Рэйко узнала обо всех. Почему мне все время кажется, что Ватару мыслями пребывает где-то далеко? Почему они с Юноскэ всегда вместе? Почему Ватару обращается со своей старшей сестрой так, будто она его единственная любовь на всю жизнь?..

Я хотела поговорить об этом с Рэйко не потому, что полагалась на ее проницательность в отношении людских характеров. И не потому, что я решила, будто она гораздо опытнее меня в вопросах отношений между мужчинами и женщинами. Мне не нужны были ответы. Просто мне хотелось рассказать кому-нибудь о Ватару.

Если бы в тот момент Рэйко с такой тоской и отвращением не сказала, что она ненавидит секс, думаю, что я рассказала бы ей о Ватару все без утайки. Тогда она узнала бы о наших с ним отношениях, и, кто знает, может быть в этом случае все последующие события не пошли бы по самому худшему сценарию. Если бы о Ватару узнала не только Рэйко, но и Джули, и все мои друзья и подруги, может быть, я прислушалась бы к их суждениям и заранее повела бы себя так, как нужно было вести.

Но я проглотила готовое сорваться с языка имя — Ватару Домото. Будучи еще в сущности ребенком, вдобавок чрезмерно зацикленным на собственной персоне, я жила, не зная, что бывают ситуации, когда люди, которых ты называешь друзьями, могут выручить тебя самым невероятным образом. А тогда мне казалось неприличным вести такие низменные разговоры с подругой, которая признается в том, что «ненавидит секс». Человеку, чей опыт позволяет сказать «ненавижу секс», я не могла начать изливать свои невразумительные чувства. На самом деле я была просто хвастливой, ни черта ни в чем не соображающей большеголовой старшеклассницей, которой вот-вот стукнет восемнадцать.

— Значит, говоришь, зимой в горах жевать Броварин, пока во рту не станет сладко?.. — пробормотала я себе под нос. Рэйко испуганно обернулась и посмотрела на меня.

— Ты что, Кёко! — возмущенно сказала она. — Тебе такие разговоры нисколечки не идут.

— Да? Почему?

— Потому что перед этим надо взорвать розовую бомбу, — посмеиваясь, сказала Рэйко. — И взорвать эффектно. Так чтобы у твоего парня крышу снесло. В общем, это не так уж плохо.

— Совсем не плохо, — сказала я.

В ноябре того года мне исполнялось восемнадцать лет. День рождения пришелся на воскресенье. С утра по телефону меня поздравили родители, а от младшей сестры пришла открытка, на которой была изображена маленькая птичка. Птичка была похожа на Пит-тяна, попугайчика, которого сестренка оставила, уезжая из Сэндая, что подтверждалось надписью, выведенной детской рукой в углу открытки: «Это Пит-тян».

Родители не сомневались, что я не покладая рук готовлюсь к вступительным экзаменам, и по телефону говорили очень приветливо. Меня спасало только то, что я, хоть и с трудом, неплохо успевала в школе, а иначе отец немедленно примчался бы в Сэндай и посадил бы меня к тетке под домашний арест. В этом смысле я была хорошим стратегом. Уж что-что, а поссориться с отцом я всегда успею. К тому же я верила, что продолжать обманывать до самого последнего момента — это одно из проявлений дочерней почтительности. Так или иначе, я не знала, что будет дальше, и думать об этом не хотела. А разговаривая с родителями по телефону, по-прежнему, как дурочка, глупо хихикала.

В тот день теткины ученики по фортепианному классу давали отчетный концерт, поэтому с обеда она должна была уйти. Концерт заканчивался около пяти, но после этого тетке еще нужно было посетить банкет, который устраивали благодарные родители, и это доставляло ей самые большие переживания. Взять на попечение племянницу и в ее день рождения не приготовить даже ужин — этого моя по-старомодному благочестивая тетка себе простить не могла. Она то и дело извинялась и спрашивала, не хочу ли пойти вместе с ней на этот банкет.

Вежливо отказавшись, я ответила, что лучше останусь дома, чтобы поучиться. Тетка похвалила меня за серьезную подготовку к экзаменам и добродушно добавила, что при таком отношении к учебе я без сомнения прямиком после школы поступлю в университет. Я горделиво расправила плечи — мол, знай наших — и удалилась в свою комнату. Тетка надела одно из своих лучших кимоно, живо вызвала такси и уехала.

После ее отъезда я заправила керосином печку, стоявшую в моей комнате, открыла окно и сделала уборку. День был пасмурный и очень холодный. Из окна я видела, как песик Могу, свернувшись калачиком, чтобы не замерзнуть, спит в своем сарайчике.

Закончив уборку, я затопила керосиновую печку и поменяла надетый на мне серый свитер, покрытый катышками шерсти, на клетчатую оранжевую блузку и мохеровую кофту белого цвета. Затем я несколько раз придирчиво осмотрела свое отражение в зеркале, проверяя, не поползли ли чулки, и в заключение тщательно расчесала волосы.

На кухне я приготовила чай и выложила печенье на блюдце, застелив его белой салфеткой. Одну печенюшку я тут же попробовала, а потом перелила в маленький стеклянный графинчик бренди, который тетка иногда попивала во время бессонницы, и в этот момент зазвенел дверной звонок. Я второпях взглянула на себя в дешевое зеркало, висевшее на стене кухни, и, проверив, не прилипли ли к зубам крошки от печенья, бросилась в прихожую.