Я завершаю завтрак раньше Алины, хотя у неё на тарелке намного меньше блинчиков. Наливаю себе ещё одну чашку кофе, сажусь за кухонную стойку и наблюдаю в окно за рекой. Поток транспорта в утренние часы довольно плотный, но пробка в этот адский час-пик, похоже, рассасывается. В воздухе кружат снежинки, но, коснувшись дороги, тут же тают.

Помимо негромкого позвякивания и бряцания посуды, пока Алина моет её в раковине, в квартире больше не слышны никакие звуки. Я не предлагаю помощь, меня вполне устраивает просто сидеть тут и позволять ей заниматься своими делами. В квартире тепло, несмотря на зимний пейзаж за большими, от пола до потолка, окнами, и уже долгое время я не чувствовал себя так спокойно. Наблюдать, как она возится на кухне, увлекательно, но я, должно быть, всё ещё чувствую последствия того, что последнее время не спал больше одного-двух часов кряду, и слишком слаб, чтобы дать волю своим низменным инстинктам. Вместо этого я начинаю думать.

Рефлексия совсем не типичное для меня занятие. Раньше я заставлял себя размышлять, посещая регулярные сеансы терапии с назначенным правительством военным психологом, но перестал играть в эту игру с тех пор, как покинул Чикаго. Мозгоправ был хорошим парнем, и я всегда знал, что он делал всё возможное, но меня в конечном итоге уже не исправить.

Это то, что я принял, может быть, даже научился с этим жить.

Пока пялюсь в окно, не думаю ни о чём конкретном. Вспоминаю другие зимы в Чикаго, пробки и место у изгиба реки, где я предпочитал всегда сбрасывать тела. Я пытаюсь подсчитать количество зарубок, которые мог бы поставить на стволе моего «Барретта», но быстро сдаюсь.

Откидываюсь на спинку стула за стойкой и разминаю шею. Обычно такое спокойствие приходит, когда я держу винтовку и сосредотачиваюсь на своей цели. Меня привлекает чувство полной уверенности и контроля – уверенности в том, что мой прицел точен и контроля над всей ситуацией, включая жизнь и смерть. Это приводит в восторг.

Я заканчиваю свою третью чашку кофе, когда Алина выходит из спальни, снова одетая в колготки и короткую юбку. Я смотрю на часы на плите и вижу, что уже почти одиннадцать утра.

— Уже поздно, — говорю я. — Мне, наверное, нужно отвезти тебя обратно.

Алина кивает, берёт сумку с кухонной стойки, а затем идёт к шкафу за курткой. Я хватаю свою, и мы оба направляемся к лифту, спускаемся в гараж и подходим к «камаро».

Когда она обходит автомобиль сзади, я замечаю, что её взгляд падает на наклейку, до сих пор красующуюся на бампере. У меня ещё не было возможности её снять. Алина поджимает губы, чтобы перестать улыбаться, и я свирепо смотрю на неё.

— Не говори ни единого грёбаного слова об этом.

Ей приходится зажать рот рукой, чтобы задушить смех, но она быстро сдерживает себя.

Я раздражённо фыркаю и сажусь в кресло водителя. Алина скользит рядом со мной и пристёгивается. Поездка до улицы, где я её подобрал, снова проходит в молчании.

Я не только привыкаю к этому, мне начинает это нравиться.

Остановившись у обочины, извлекаю из кармана бумажник. Отсчитываю несколько стодолларовых купюр и отдаю их ей. Она перелистывает банкноты, прежде чем разделить их на две стопки. Одну кладёт глубоко в кошелёк, а другую в бюстгальтер.

Также, не говоря ни слова, она открывает дверь автомобиля и быстро уходит.

Чувствую, что буду искать её снова.