— Я остался в живых. Что ты знаешь?

Лицо незнакомца исказилось яростью: глаза сощурились, открытый рот хватал воздух, обнажая желтые зубы, похожие на звериные клыки. Внезапно он выхватил нож, щелчок выскакивающего лезвия был слышен даже сквозь гул переполненного зала. Рука с ножом рванулась вперед, целясь пациенту Уошберна прямо в живот.

— Все равно я уничтожу тебя! — просипел убийца.

Пациент Уошберна увернулся и выбросил в ударе левую ногу. Каблук угодил в тазовую кость противника.

— Че-сай! — Эхо оглушило его.

Человек рухнул на выпивающую троицу, нож упал на пол. Его увидели; раздались крики, сбежались люди, насилу растащили дерущихся.

— Убирайтесь отсюда!

— Проваливайте в другое место! Там разбирайтесь!

— Нам полиция не нужна! Пьяные ублюдки!

Грубый марсельский выговор перекрыл обычную какофонию звуков. Пациента Уошберна окружили; он смотрел, как пробирается сквозь толпу, держась за пах, тот, кто хотел его смерти.

Кто-то, думавший, что он умер, — хотевший, чтобы он умер, — знает, что он жив.

Салон «каравеллы», совершающей рейс в Цюрих, был забит до отказа; узкие кресла казались еще более неудобными оттого, что самолет болтало. На руках у матери заплакал грудной ребенок, следом захныкали другие дети, глотая восклицания страха, когда родители, улыбаясь, робко уговаривали их, что все хорошо, сами в это не веря. Большинство остальных пассажиров молчали, некоторые пили виски с очевидно большей поспешностью, чем обычно. Кое-кто шутил и смеялся, однако напускная бравада скорее подчеркивала неуверенность, чем скрывала. Ужасный полет означает разное для разных людей, но никому не миновать сердцевинного ужаса. Заключая себя в металлический цилиндр, поднимающийся на высоту в тридцать тысяч футов над землей, человек уязвим. В одном затянувшемся, душераздирающем пике он может рухнуть на землю. И к сердцевинному ужасу прибавлялись основополагающие вопросы. Какие мысли пронесутся в голове человека в такое время? Как он будет себя вести?

Пациент доктора Уошберна пытался угадать; для него это было важно. Он сидел у иллюминатора и не сводил глаз с крыла самолета, наблюдая, как широкое полотно металла прогибается и трепещет под ожесточенными ударами ветра. Воздушные потоки сталкивались друг с другом, вколачивая в сработанный человеком аппарат смирение, предупреждая крохотных наглецов, что им не дано тягаться с исполинскими недугами природы. Стоит слегка превысить предел упругости, и крыло надломится, конечность, отвечающая за подъемную силу, оторвется от цилиндрического тела, рассыплется по ветру; стоит отлететь заклепке, и произойдет взрыв, за которым последует душераздирающее падение.

Что он сделает? Что подумает? Кроме безотчетного страха смерти и забвения, испытает ли что-нибудь еще? Вот чем надо заняться: это то самое включение, о котором говорил Уошберн. Он вспомнил слова доктора. Если вы наблюдаете какую-нибудь стрессовую ситуацию — и располагаете временем, — изо всех сил постарайтесь мысленно в нее включиться. Ассоциируйте свободно, как только сможете; пусть ваше сознание наполняют слова и образы. Они могут содержать ключи к разгадке.

Он продолжал смотреть в окно, целеустремленно стараясь пробудить свое подсознание, не отводя взгляда от бушевания природы за стеклом, молча «изо всех сил стараясь» дать всплыть словам и образам.

Они возникли — медленно. Снова была темнота… свист ветра, оглушающий, бесконечный, постоянно увеличивающийся, ему даже показалось, что голова вот-вот лопнет. Голова… Воздушные потоки хлещут по левой стороне головы, обжигая кожу, заставляя поднимать левое плечо, чтобы прикрыться… Левое плечо. Левая рука. Рука поднята, ладонь в перчатке крепко сжимает какой-то гладкий металлический предмет; правая вцепилась в… в ремень; он вцепился в ремень, чего-то ожидая. Сигнала… вспышки света, или толчка в плечо, или и того и другого. Сигнал! Наконец. И он бросается вниз. В пустоту, в темноту, его тело кувыркается, кружится, уносится в ночное небо. Он прыгнул с парашютом!

— Etes-vous malade?[8]

Его безумные грезы прервались; нервный пассажир рядом тронул его левую руку — поднятую над головой, с растопыренными, словно для защиты, пальцами. Правая рука прижата к груди, пальцы стиснули ткань пальто. По лбу градом катился пот: получилось. Нечто — иное — возникло коротко — безумно — в его сознании.

— Pardon, — пробормотал он, опуская руки на колени. — Un mauvais rêve.[9]

Ветер утих, самолет выровнялся. Улыбки на измученных лицах стюардесс снова стали искренними, смущенные пассажиры переглядывались.

Пациент доктора Уошберна осмотрелся, но не пришел ни к какому выводу. Он был поглощен образами и звуками, столь явственно возникшими перед его мысленным взором и слухом: прыжок с самолета… вспышка… сигнал… стальной ремешок… Он прыгал с парашютом. Где? Зачем?

Перестань мучить себя!

Чтобы отвлечься, он вытащил из нагрудного кармана новый паспорт и раскрыл его. Как и следовало ожидать, фамилию сохранили, она была достаточно распространенной; имя Джеффри заменили на Джордж так искусно, что не подкопаешься. С фотографией тоже поработали на славу: теперь невозможно было сказать, что это просто моментальный снимок.

Номер, конечно, изменили — теперь можно не бояться иммиграционных служб с их компьютерами. По крайней мере до первой проверки — дальше все было на ответственности покупателя. За эту гарантию приходилось платить не меньше, чем он заплатил за аккуратность и мастерство, потому что она требовала связей с Интерполом и иммиграционными расчетными палатами. Таможенным служащим, компьютерщикам, чиновникам пограничных служб регулярно платили за эту жизненно важную информацию; они редко ошибались. А если когда и ошибались, могли лишиться глаза или руки — таковы были продавцы фальшивых паспортов.

Джордж П. Уошберн. Ему было неуютно с этим именем; владелец оригинала слишком хорошо научил его мысленно включаться и ассоциировать. Джордж  П. скрыло Джеффри Р., человека, которого поглотила необходимость бежать — бежать из подлинности под прикрытие личины. А к этому он стремился меньше всего; больше жизни хотел он знать, кто он.

Или не так?

Неважно. Ответ в Цюрихе. В Цюрихе…

— Дамы и господа! Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Цюриха…

Он знал название отеля — «Карийон дю Лак». Не раздумывая, назвал его таксисту. Где мог он слышать это название? Может, прочел в рекламном проспекте «Добро пожаловать в Цюрих» — в самолете в эластичных кармашках кресел было полно подобных брошюр.

Нет, не похоже. Он почему-то хорошо знал этот вестибюль: тяжелое, темное полированное дерево, огромные зеркальные окна, выходящие на озеро. Он бывал здесь раньше, стоял на том же самом месте, что и сейчас, — перед высокой мраморной стойкой. Слова дежурного подтвердили это, разорвавшись подобно бомбе:

— Рад снова видеть вас, сэр! Добро пожаловать! Давненько не заглядывали к нам.

Давненько? Сколько? Назови меня по имени! Ради Бога. Я не знаю тебя! Я не знаю себя! Помоги мне! Пожалуйста, помоги мне!

— Вы правы, я давно не был в Цюрихе, — ответил он. — Будьте любезны, помогите мне. Я вывихнул кисть, мне трудно писать. Не могли бы вы заполнить регистрационную карточку вместо меня? А я потом подпишу, как смогу.

Сказав это, бедняга затаил дыхание. А вдруг любезный человек за стойкой попросит его повторить фамилию, произнести по буквам?

— Извольте, — сказал клерк, развернул к себе бланк и спокойно начал заполнять его. — Может быть, желаете обратиться к врачу?

— Благодарю вас, позже.

Клерк все еще продолжал писать, затем перевернул листок, предлагая гостю поставить подпись.

Мистер Дж. Борн. Нью-Йорк, США.

Он уставился на бланк, завороженный, ошеломленный. Теперь он по крайней мере знает часть своего имени, страну и город, где жил. Дж. Борн. Джон? Джеймс? А может, Джозеф?