Она вообще бы предпочла, чтобы обоих ее сыновей миновала княжья доля, которая никому не приносит ни счастья, ни покоя. Однако с мыслью, что ее любимчику Волху придется принять княжение после отца, Шелонь свыклась — первенец, куда деваться. Но Волховец совсем еще ребенок! А хуже всего — влияние на него Хавра. Шелонь не сомневалась, что Хавр враг Волху и лично ей. При каждой встрече с жрецом Перуна она чувствовала клокотавшую в нем ненависть. Но о причинах ее могла только догадываться, и от догадок этих ее бросало в дрожь…

— Волхове-ец! Просыпайся, Волховечек! — тихонько позвала сына Шелонь. Подойдя ближе к постели, она задела ногой какой-то предмет на полу. Деревянная лошадка с соломенным хвостом. Игрушка… Тоже мне князь, подумала Шелонь со смешанным чувством раздражения и нежности.

— М-м-м, — потянулся Волховец, не открывая глаз.

Шелонь присела на кровать, жалостливо вздохнула и потрясла сына за плечо. Когда тот наконец уставился на нее непонимающим и недовольным взглядом, она объяснила, с какими жалобами явились к князю женщины.

— Тебе надо к ним выйти.

— Не надо, — испуганно замотал головой Волховец, натягивая одеяло до подбородка. — Знаешь, мама, я, кажется, простыл. Знобит очень. Скажи этим… женщинам, что я потом… попозже…

Шелонь пощупала сыну лоб. Выдумал он все про простуду. Действительно, дите малое. Только что с головой под одеяло не залез.

— Так нельзя, Волховец. Ты теперь князь, ты должен…

— Что я должен?! — чуть не плача закричал Волховец, спрыгивая с постели. — Может быть, я должен пойти к Хавру и сказать, что его люди шалят в моем городе?!

— Например, — кивнула Шелонь.

— Вот, мама, ты пойди и скажи, — заявил Волховец капризным голосом. — А еще лучше пошли Волха. Он смелый, за это все его любят больше, чем меня. А я с Хавром связываться не буду. Понимаешь, он сразу скажет мне, что я ничего не понимаю в государственных нуждах. А я действительно не понимаю. Вообще ничего не понимаю, и я ни в чем не виноват. И не надо на меня так смотреть! Не пойду. Это мое последнее княжеское слово.

Шелони ничего не оставалось, как выйти вон. В сенях она едва не столкнулась с толстой растрепанной бабой, вытаскивавшей какие-то пыльные шмотки из огромного сундука. Наверно, это одна из пятнадцати Словеновых служанок или наложниц, леший их разберет. Шелонь не знала этих женщин в лицо, она вообще не замечала — не хотела замечать такого оскорбительного для себя соседства. Вот и сейчас баба что-то недовольно пробормотала, но Шелонь и бровью не повела. Тем более что к ней выбежала Сайми.

— Вот сволочи! — закричала она, сжимая кулаки. — Княгиня, голубушка, да что же это творится?! И я уверена, что Хавр…

— Не кричи, — оборвала ее Шелонь. Она покосилась на толстуху. Та как ни в чем не бывало продолжала рыться в сундуке, но… кажется, она прислушивается?

Взяв Сайми за руку, Шелонь отвела ее к себе в светлицу и усадила рядом. Вопросительно посмотрела в глаза.

— Так вот, я уверена, — жарко зашептала Сайми, — что Хавр это делает нарочно. Он хочет разозлить Волха. Чтобы тот сотворил что-нибудь, нарушил уговор! И тогда его убьют — как бы по закону, как преступника. Хавр за этим ему и разрешил остаться в городе! Княгиня, поговори с ним! Чтобы он ни в коем случае не вмешивался!

— А сама что же не поговоришь? — улыбнулась Шелонь.

— Я? — вспыхнула Сайми. — Да он и слушать меня не станет! Он вообще велел мне держаться подальше. А в последнее время к нему и подходить страшно. Он много пьет, княгиня, — шепотом сообщила Сайми. В ее голосе звучали тоска и боль, созвучные чувствам самой Шелони. Она ласково погладила девушку по щеке и пошла к старшему сыну.

Волх не спал. Он бродил по своей спальне взад-вперед, как запертый в клетку зверь. Был он бледен, хмур, от него резко пахло медовухой. Сбивчивые объяснения матери он выслушал, недоуменно подняв брови.

— Ты напрасно переполошилась, мама, — холодно сказал Волх. — До этих простолюдинок мне нет никакого дела. Пусть русы хоть всех девиц в Словенске пере…, - бросив грубое слово, он с вызовом глянул на мать. От этого тяжелого, пустого, совершенно чужого взгляда у нее заледенело сердце. Только теперь ей окончательно стало ясно, что мальчика, сидевшего у ее колен и слушавшего сказки про Вырей, больше нет. Его подменил злой дух, который сожрал, иссушил его душу… Горечь переполнила грудь, и слезы сами потекли из глаз.

Ничего не говоря, Шелонь вышла в сени. Почти бегом она добралась до своей светлицы и там уже разрыдалась в голос, не обращая внимания на замершую в ожидании Сайми. Собственная жизнь казалась ей сейчас бессмысленным недоразумением, пустым сном, о котором не стоит вспоминать. Младший сын недотепа, князь, который боится показать нос перед собственным народом. Старший… Старший, самый любимый, все равно что умер. На беду, на погибель он возвратился в Словенск!

Сайми сначала смущенно сидела в сторонке. Потом, преисполнившись острой жалости к материнскому горю, обняла Шелонь и стала ласково гладить ее по волосам. Слезы обеих женщин смешались.

Волх после разговора с матерью тоже долго не мог успокоиться. Он злился на нее за то, что она смотрела на него таким жалостливым взглядом — как на больного или юродивого. Да, он пьет, и будет пить, и так и останется несчастным неудачником. Да, так бывает: не только из грязи в князи, но и обратно. И здесь уже ничего нельзя изменить.

Теперь, когда он смирился со своей злой судьбой, у него появилось время потравить свою душу мыслями об Ильмери.

Боль от потери все еще была такой запредельной, что он ее даже не чувствовал. Как будто все это случилось не с ним. Как будто Ильмерь приснилась ему — как и теперь снится наяву. Когда не листва шумит на ветру, а рассыпаются темные кудри. И не ласточки чертят небо острыми крыльями, а взлетают строгие брови над зелеными глазами. И не туман тает над рекой, а ее неуловимая улыбка. Ильмерь умерла — и теперь она была повсюду, касалась ладоней соцветиями лебеды, плакала дождями, смеялась солнцем. Она стала божеством, в недоступности которого Волх находил странное удовлетворение.

Особенно его удивило, что на обереге-коловрате не откололся новый край. Ведь со смертью Ильмери умерла и какая-то часть его самого. Или это не так? — иногда думал он с ужасом. Или смерть безумно любимой женщины — это не одно из главнейших событий в его жизни?

У Шелони наверняка нашлось бы этому объяснение. Но Волх не мог говорить с матерью об Ильмери. Знал, что и она не может. У нее свое горе… Вот и горевала бы, вместо того чтобы являться к нему с таким постным лицом!

В досаде и раздражении Волх шарахнул кулаком по стене. На костяшках пальцев выступила кровь. Волх долго смотрел на нее, потом слизал языком. Потом, словно муха какая его укусила, выбежал вон из спальни. Глоток воздуха — иначе он сойдет с ума!

Однако, собираясь уже выйти на крыльцо, Волх остановился. Снаружи доносились женские причитания. Встречаться с несчастными матерями Волху совершенно не хотелось.

— К лешему все! — выругался он шепотом. — В собственном доме, как в западне.

— Кто здесь? — гнусаво окликнули его из-за дверей. — Княжич, это ты? Чего ж не заходишь?

Волх только сейчас понял, что стоит у дверей библиотеки Словена. И голос Спиридона узнал. Этот голос раздражал его так же, как в детстве. И мерзкий запах горелого жира — Спиридон жег сальные свечи — напомнил ему часы, попусту потерянные в этих стенах. Но сейчас Волху нужна была лазейка, и он решительно вошел в библиотеку.

У Спиридона был несчастный и одинокий вид. Он постарел. Его длинный шмыгающий нос растерянно выглядывал из-за какой-то книги — «отцов грек» словно щитом прикрывался ею от неизвестности, которую сулило будущее. Немудрено: его покровитель умер, а от Хавра добра ждать не приходится. Странное дело: Волх думал об этом без злорадства. Ведь в какой-то степени они со Спиридоном были теперь в одной лодке.

— А ко мне тут Хавр пожаловал, — сварливо сообщил Спиридон. — Заявил, чтобы я собирался восвояси. Что я не вашей веры и делать мне здесь нечего. Дескать, молодому князю некогда будет книжки читать, а дармоеды ему не нужны.