Спать хотелось просто спасу нет! Каждый шаг давался с трудом и девочка часто запиналась за собственные ноги. Тропинка была чистой. Ствол ружья, достававший до коленей, больно бил при этом по ноге и она просыпалась. Отец недовольно оглядывался на шум. Вполголоса ругал ее за неуклюжесть. Маринка кивала, какое-то время шагала бесшумно, а затем все повторялось. Тяжеленное ружье оттягивало ее худенькое тело назад. Отцовская спина покачивалась впереди при каждом шаге. Она какое-то время всматривалась в нее: вокруг стояла темнота и рассвет еще только чуть засерел на востоке. Вновь засыпала на ходу. Ноги начинали тащить ее в сторону. Натыкалась в темноте на кустарники, вздрагивала от прикосновения холодной росы и снова на мгновение открывала глаза. Мысленно ругала отца за раннюю побудку и тут же его оправдывала: “Проклятого кабана надо убить”.

Этот кабан начал “доставать” их семью неделю назад. В последнее время поголовье кабанов сильно разрослось и они довольно часто выходили к домам. Особенно старые секачи. Еще только средина августа, а проклятая скотина потравила половину картофельного участка, распаханного возле самого леса. Подрыла рылом кусты и сожрала самые лучшие клубни. Мало того, свинья растоптала и уничтожила полностью молодые побеги с таким трудом добытой черноплодной малины “Чемберлен”. Ушаковы не на шутку разозлились. Накануне дочь упросила отца взять ее с собой на охоту. Иван Николаевич согласился. Ни свет, ни заря потащил ее в лес, игнорируя просьбы жены “не брать малышку”. Маринке исполнилось семь лет в декабре прошлого года. В этом году она должна была пойти в школу.

Они шли по следу минут сорок. Рассвело. В конце концов ребенок справился с дремотой. Отстав от отца на десяток метров, оглядывалась с любопытством по сторонам. Кабан выскочил прямо на Маринку неожиданно. Она, словно взрослая, похолодев внутренне, мгновенно поняла — это конец. Округлившимися глазами смотрела на приближающееся черно-коричневое чудовище. Снять ружье не успеет! Секач был старым и огромным. Желтые клыки загибались вверх на добрых двадцать сантиметров. Свирепые глазки уставились на ребенка. Девчонка замерла. Ноги отказали и она не в силах была даже двинуться в сторону. Кабан несся на нее, а она, оцепенев, смотрела.

Все произошло словно в замедленном кадре: клыки, ноги, длинное рыло… Прозвучал выстрел. Что-то сильно толкнуло Маринку в левый бок и она упала, не понимая, что происходит. Уже лежа на земле, увидела: кабан лежит на боку и все его четыре ноги дергаются, а одного злого красного глаза нет. Второй мутнел на глазах. И тут в боку стало нестерпимо жечь, словно ей напихали под кожу горячих углей. Она закричала на весь лес:

— Папка, мне так больно!

Вскочила на ноги, крутясь и не понимая, откуда это жжение. Отец подхватил ее на руки и Маринка впервые в жизни увидела слезы на его глазах. Загорелое лицо, всегда такое строгое и мужественное, жалко сморщилось. Подбородок дрожал. Прижимая ее к себе изо всех сил, он приглушенно вскрикнул:

— Доченька! Живая! Родная моя, прости меня!

Она не могла понять, почему он плачет и почему ей так больно при каждом движении. Жалея, обхватила отца за шею. Поцеловала несколько раз в колючую щеку и превозмогая это жжение в боку, спросила:

— Пап, ты чего? Ты же говорил — мужчины не плачут! Мне почему-то бок больно, ты посмотри…

Но он, не отвечая, тащил ее на руках к деревне. По дороге скинул и свое ружье и ее тоже. Маринка хотела пойти сама и сказала об этом. Ей было стыдно, что ее, такую большую, несут на руках. Но отец продолжал нести и по щекам его все еще текли слезы. Иван Николаевич внес дочку в дом к теще, которая только встала и собиралась растапливать русскую печь. От порога выдохнул:

— Мама, я Маринку подстрелил!..

Еще не старая женщина подняла голову от печи и минуты три смотрела на него, не понимая слов. Затем прислонилась к побеленному теплому боку печки, не обращая внимания на то, что фартук и локоть стали белыми. Прижав руки к груди, она ахнула:

— Как помогло ее-то?..

Маринка закрутила головой и попыталась вырваться — жжение в боку пропало, только все равно было больно. Она ничего не понимала и смотрела то на бабушку, то на отца и удивлялась, почему папа не хочет отпустить ее на пол. Бабушка вздохнула и бестолково засуетилась, бегая по кухне, хватая и тут же бросая тарелки и ложки обратно. Потом все же пришла в себя и остановилась:

— Сильно?

— Не видел!

— Клади на кровать!

Запричитала, заохала вокруг Маринки, осторожно расстегивая куртку:

— Маленькая ты моя, да как же это так, а?

Девчонка удивленно спросила, увидев и у нее слезы, ползущие по щекам:

— Бабуль, ты чего?

Но она не слышала, продолжала раздевать ее. Повернув голову, спросила отца:

— Иван, как помогло в нее-то попасть?

Ушаков выдохнул и упал на стул:

— Кабан бы ее убил. Выбора не было…

В бабушке проснулся дух лекарки, какой она была в годы войны:

— Стаскивай с Маринки свитер, может не сильно задело…

Отец непривычно бережно снял с Маринки одежду, стараясь не касаться больного бока. Она увидела, что ее красивый голубой свитерок в каких-то пятнах и умоляюще сказала:

— Баб, ты не ругайся, я свитер чем-то испачкала, но я постираю…

Бабушка вдруг горько заплакала, уткнувшись лицом в подушку рядом. Сквозь слезы раздалось:

— Господи! Радуйся, что жива! Нечего о тряпках думать. Ну-ко, дай, посмотрю…

Оторвалась от подушки. Бросила протянутый внучкой свитер в сторону, даже не поглядев. Наклонилась над ней, горестно вздыхая. Маринка с любопытством тоже взглянула на свой бок и… замерла. Все ее тельце с левой стороны было в крови и она поняла, что это были за пятна на свитере. Только никак не могла понять, откуда они взялись. Немного пошевелила мозгами и вспомнила — выстрел! Отец выстрелил в кабана, чтобы спасти ее и все равно попал крупной дробью в бок дочери. Она посмотрела на плачущего у стола отца, на бабушку, стиравшую слезы со щек и сказала, чтобы утешить:

— Пап, бабуль, вы чего? Мне почти и не больно.

Бабушка после этих слов притиснула ее голову к груди и заплакала в голос:

— Дурочка, отца посадят теперь за тебя!

Маринка была достаточно умной и сразу спросила:

— А почему? Ведь он меня спасал.

— Тебя в больницу надо. Дробь вытаскивать, а что хирургу сказать? Что вы кабана собирались подстрелить? Не сезон!

Маринка, словно взрослая, минуты три переосмысливала услышанное, а потом выдала в полнейшей тишине:

— Баба, у тебя есть крючок для вязания? Вытаскай сама. Я потерплю. Дробь не глубоко застряла, чувствую. Ты умеешь, я видела, как ты овце бок прокалывала.

Взрослые оцепенели и переглянулись. Отец тихо спросил:

— Доча, ты серьезно?

— Пап, я все понимаю, хоть ты и считаешь меня маленькой. Я не хочу, чтоб ты в тюрьме сидел. Пусть бабуля вытаскает дробь, ты только меня подержи…

Водку налили в стакан и туда бабушка опустила два вязальных крючка, тонкий и толстый, чтоб обеззаразить. Маринка вытерпела все пять дробин, лежа на руках у отца и чувствуя, как дрожат его большие руки. Она скрипела зубами, морщилась и тоненько хныкала, когда крючок влезал слишком глубоко. Светлые длинные волосы взмокли от пота. Его соленые капли катились по лицу ребенка вместе со слезами. Бабушка несколько раз отказывалась продолжать. Бросала крючки в ставшую красной водку и стряхивала крупные слезы со щек тыльной стороной ладони:

— Не могу, Мариночка, не могу! Я же вижу, как тебе больно.

Она, прерывисто дыша, требовала:

— Вытаскивай! Я не хочу, чтоб папу в тюрьму посадили.

Лишь через час все пять дробин вытащили из детского тела. Маринка потеряла сознание после всего. Бабушка и отец перевязали ее и уложили в постель. Она захлопотала по хозяйству, а он сел возле кровати, уткнулся в матрас лицом и в голос зарыдал: