Дицген любил живопись, и Россия удивляла его своими мастерами. В картинных галереях он меньше восхищался искусством прошлого, нежели тем, что видел на выставках молодых художников, смело запечатлевающих жизнь такой, как она есть. В столичных театрах шли замечательные пьесы Островского, оперы Серова и Даргомыжского. Лев Толстой закончил уже «Войну и мир», книжные лавки были заполнены новинками Гончарова, Достоевского и многих писателей, имена которых ранее никто не знал.

— Что это? — недоумевал Дицген, беседуя с Николашиным. — В стране, где недавно большинство людей жило в цепях, в рабстве, так расцветает искусство! Какая же мощь у вашего народа, как он одарен!

— Да, — отвечал ему Петр Иванович, — где-то глубоко под землей борются с самодержавием за права народные отчаянные вольнолюбцы. Россия зажата в тисках реакции, а музы ведут свой чудесный хоровод и щедро одаривают моих соотечественников. Не успеваешь радоваться книгам и картинам, новым операм и симфониям, Сколько имен и надежд.

— Гордитесь своей страной, юноша, ее сокровищем — людьми, — подтверждал Дицген. — Если в ночи горестной действительности они столь созидательны, что же будет, когда свет и радость снизойдут на всю Россию!

Лиза Красоцкая с дочерью направлялась в Англию. Насколько с годами Лизе труднее было общаться с незнакомыми ей людьми, настолько же общительнее становилась, подрастая, юная Ася. Веселая, приветливая девочка вовсе не была красивой, но смышленое выражение очень курносого личика с добрыми полными губами и смешной ямочкой на круглом подбородке вызывало симпатии. В поезде Ася познакомилась с несколькими пассажирами, а с одним настолько подружилась, что попросила мать пригласить его к ним в купе. Это был представительный высокий господин весьма располагающей внешности. Особенно привлекательны были его глубокие темные глаза, полные мысли и чувств, и выпуклый лоб, напоминавшие Лизе портреты Гёте. У него был также подкупающе мелодичный и вместо металлический голос. Узнав, что новый ее знакомый немец, Лиза спросила, не с Рейна ли он.

— Вы правы, я рейнландец, Вы узнали это, вероятно, по нашей привычке говорить слегка в нос. Разрешите, однако, представиться. Моя фамилия Дицген, Иосиф Дицген. У вас, верно, есть друзья среди моих земляков?

— Я знала многих уроженцев вашей прекрасной провинции и недавно имела случай слышать одного из наиболее одаренных.

— Кто это, если не секрет? Я, правда, давно небывал на родине…

— Тот, о ком я говорю, изгнанник и проживает в Лондоне. Это очень заметный ученый и революционер. Вы, может быть, принадлежите к другому идейному лагерю?

— Нет, — мягко ответил Дицген, — я и сам старый бунтарь.

— Вот не сказала бы. Вы выглядите таким невозмутимым.

— Мама, — вмешалась в разговор Ася, — я читала, что вулканы, пока они не действуют, кажутся совсем тихими, спокойными.

— Правильно, девочка, — оживился Дицген.

Выражение такой задушевной доброты появилось на его лице, что Лиза окончательно уверилась в своем первом весьма благоприятном впечатлении, которое он производил.

В дороге легко завязываются знакомства и по-разному складываются в дальнейшем. Иногда они кончаются вместе с путешествием, промелькнув, как полустанки, но случается, длятся до конца долгого пути, каким является жизнь.

Покуда поезд медленно двигался на запад, Лиза узнала многое о Дицгене. Он оказался в прошлом простым рабочим-кожевником.

— Представьте, я была уверена, что вы по меньшей мере профессор философии или экономист и уж во всяком случав буржуа, — призналась она. — Не только ваша внешность, маноры, но, главное, речь, мысли отражают глубокие познания.

— Сейчас такими бывают и пролетарии. Я только самоучка, довольно упорный и прилежный. Пишу научные книги и статьи. Совсем недавно, пораженный одним гениальным трудом, я написал о нем отзыв. Вам, верно, не интересны ученые предметы, такие, например, как исследование, откуда берется капитал?

— Вы говорите о произведении доктора Карла Маркса?

Дицген опешил.

— Вы, мадам, знаете эту великую книгу?

— И даже ее автора. Упомянув об изгнаннике и не назвав по имени, я имела в виду как раз его, — пояснила Лиза. — Ваш голос и выговор напомнили мне Маркса.

— Я имею честь, — с оттенком торжественности в топе сказал Дицген, — быть с Карлом Марксом в переписке и многим, очень многим ему обязан. Благодаря его творениям и письмам я приблизился к постижению истины. Мои политические взгляды совпадают со всем тем, что проповедуют Маркс и его достойный друг Энгельс. Сейчас, возвращаясь на родину, я поставил себе целью как можно скорее лично познакомиться с этими людьми. Маркс собирается погостить у своего друга Кугельмана в Ганновере, а я поселюсь неподалеку, в маленьком местечке Зигбурге. Это дает мне надежду скоро пожать руку могучего рейнландца.

Лиза и Ася расспрашивали Дицгена о его прошедшей жизни и узнали много интересного.

Иосифу Днцгену было уже более сорока лет. Он родился в живописной местности близ Кёльна в многодетной семье кустаря-кожевника. С малолетства он помогал отцу в его маленькой мастерской. Несмотря на бедность, Иосиф жадно тянулся к знаниям, учился у местного пастора латыни, читал Аристотеля, Канта и те книги, которые попадались ему случайно. Весьма от природы одаренный, он хорошо знал французский язык и, не получив никакого систематического образования, самоучкой изучал философию и политическую экономию. Жизнь его проходила в физическом труде, среди неимущих. Он рано осознал себя пролетарием и сначала стихийно, затем сознательно принял участие в борьбе за права рабочего класса.

— В то время я писал стихи, неуклюжие, плохие, но идущие от сердца, — признался он Лизе. — Знание жизни народной, полной бед и лишений, спасло меня от многих заблуждений и бесцельных скитаний мысли. Я не стал рабом прописных истин буржуазной философии, избежал вульгарного материализма. В революцию тысяча восемьсот сорок восьмого года решающим стало для меня слово «Новой Рейнской газеты». Я был ее пропагандистом и учеником. — Дицген заговорил вдруг обычно несвойственным ему патетическим тоном, приподняв многозначительно руку: — Как неугасимый костер освещала «Новая Рейнская газета» весь темный бор, каким была наша Германия. Великое время! — Он помолчал. — Когда начала свирепствовать реакция, пришлось эмигрировать в Америку, Мне стукнул тогда двадцать один год. За океаном хватил я горя горького. В поисках работы и куска хлеба бродяжил от Висконсина до Мексиканского залива, от Гудзона к Миссисипи. Кем только не был я в то время: учителем и маляром, кожевенным подмастерьем, грузчиком и просто жалким скитальцем. Затем, потеряв надежду осесть где-нибудь прочно и обзавестись постоянной работой, я вернулся в Рейнскую область. Там и женился на доброй, набожной девушке. И по сей день моя жена, бедняжка, тщетно молит бога вернуть ее мужа — безбожника и коммуниста — в лоно лютеранской церкви. Хорошая она женщина, но в плену у религии. У нас дети. Мы могли бы жить счастливо, если б не ее страх перед дьяволом, в лапы которого, по мнению пастора, попал я. В семье я одинок душевно. Мои сестры и братья также не понимают моих идеалов и стремлений и считают меня неисправимым мечтателем. Но с того дня, когда я прочел «Коммунистический манифест», мне дороги назад заказаны. Скажу, как Гай Юлий Цезарь: жребий брошен. Я коммунист.

— Теперь вспоминаю, что в Америке у Вейдемейера я уже слыхала ваше имя, — сказала Лиза. — Вы вернулись, как мне помнится, в Америку снова. Впоследствии вам жилось там уже значительно лучше, не правда ли?

— Да. Во второй мой приезд я бывал в Нью-йоркском коммунистическом клубе, основанном в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, и встречался там с друзьями Вейдемейера. Вот тогда-то узнал я многих сподвижников Маркса, таких, как Зорге и Мейер. Я зарабатывал на жизнь неплохо, и уже не голод и безработица, а моя революционно-демократическая деятельность, мимо которой не прошли власти Соединенных Штатов, вынудила меня покинуть землю дяди Сэма. Я вернулся назад в родную рейнландскую деревню и взялся за старое тяжелое ремесло кожевника, чтобы прокормить себя и семью. Но и здесь я пробыл недолго. Нужда снова погнала меня по свету.