В группе иностранцев Яков приметил интеллигентного вида курда или перса в европейском костюме.

— Консул, — вполголоса пояснил Карачун. Начальник заставы с невозмутимым выражением на лице подошел к арке, сказал несколько слов. Яков перевел их, и погранкомиссар передал Карачуну через загородку русскую винтовку.

Яков заметил, как легкая ироническая усмешка тронула губы жандармского чиновника, как шевельнулись тщательно подбритые черные усики щеголеватого консула. В этот момент донеслось оброненное в сердцах ругательство Аликпера. Шея консула мгновенно налилась кровью. Черные глаза стали узкими, усики тонкой скобкой охватили плотно сжатый рот.

— Собака... — в ярости прошипел он по-курдски. — Какой ты мусульманин, если против своих идешь?

Кайманов обернулся к Аликперу. Тонкое лицо прославленного стрелка горело ненавистью к закордонному чиновнику. Казалось, еще секунда — и Аликпер вскинет винтовку, тогда... Ясно, что могло случиться тогда. Но Аликпер сдержался. Оглянувшись, он громко, так, чтобы все понимавшие по-курдски хорошо его слышали, произнес:

— Сам — собака, жена твоя — сука, дети — щенки!

С тревогой Яков посмотрел на Карачуна: оскорбление официального представителя сопредельного государства — не шутка. Но начальник заставы оставался невозмутимым. Его будто ничто не волновало, хотя Яков ясно видел, как напряглись руки Федора.

Мгновенно у арки образовалось два лагеря: чиновники и жандармы окружили оскорбленного консула. Вокруг Аликпера столпились сотрудники таможни да не успевшие уйти со скотом на ту сторону чопаны. Казалось, достаточно искры — и произойдет взрыв. Но взрыва допускать нельзя.

— Аликпер-джан! — громко сказал Карачун. — Спроси уважаемых господ: за чем остановка? Время идет, нам еще не одну сотню овец пропустить надо!

Аликпер перевел. Яков видел по лицам чиновников, что многие знают русский язык. Видел он и то, с какой ненавистью смотрели на Аликпера жандармы. «Все знают, — подумал Яков. — Не могут простить Аликперу, что от его пуль не ушел еще ни один контрабандист». Кайманов понимал, что не простят они и ему смерть убитого помощника какого-то главаря, несшего за кордон деньги. Сам он тоже никогда не простит тем, кто приходит на нашу землю с оружием, смерть Бочарова и Шевченко!

Из-за барьера, через который опять стали пропускать скот, несколько пар глаз внимательно разглядывала Якова.

— Признаюсь, хотел посмотреть, как будешь вести себя, когда увидишь соседей в лицо, — остановившись рядом с ним, сказал Карачун. — Держишься как надо.

Кайманов молча пожал плечами, думая, что теперь самое время сказать начальнику заставы о Флегонте.

— Я с тобой о другом хотел... — начал он. Карачун, казалось, не расслышал его, думал о чем-то своем. Кайманов ждал, что разговор пойдет о сопредельной стороне, о том, как порой трудно сохранять выдержку, чтобы не сорваться, подобно Аликперу.

— Я о другом хотел... — повторил Яков, решив, что тянуть больше нельзя. — Отчима моего Флегонта Мордовцева знаешь? Похоже, носчики, одного из которых я ухлопал, к нему приходили...

Коротко рассказав о своих подозрениях, добавил:

— Выходит, раз такую прорву денег несли, немало товара оставили. Товар известный — терьяк. Почему-то все время думаю, приносили Флегонту.

— Почему сразу не сказал? — спросил Карачун.

— Тебя не было, а потом я и сейчас не уверен, может, ошибаюсь: ни черта в этих следах не пойму. В одном месте след чарыка, в другом — сапога, а ноги вроде одни. Хочу на выучку к Амангельды пойти.

— Ладно, — несколько сухо сказал Карачун, — проверим. Слушай, — он посмотрел прямо в лицо Якову, — что там у вас за история со Светланой приключилась?

— Никакой истории, Афанасич, не было, — ответил Яков. — Просто дурью мучились. Возвращались с охоты, увидели ее в ауле Коре-Луджё, решили разыграть. Я кровью бараньей вымазался, вроде убит, Барат крик поднял. Она за это обоим по щекам надавала. Срамоты не оберешься...

Федор молча слушал, изредка покачивая головой.

— Говорит, все оттого, — продолжал Яков, — что много свободного времени у нас, силу девать некуда. Советует мне поступить учиться. Посоветовать-то легко...

Карачун вдруг оживился.

— Правильно советует, Яков, — сказал он. — Я могу тебе кое в чем помочь, навести справки. Отложим пока этот разговор, потом как-нибудь вернемся к нему. Надо еще посоветоваться с комиссаром...

Яков молча пожал плечами.

— А к Амангельды ты поезжай, — меняя тему, сказал Федор. — В пути подумаешь и насчет учебы, дорога дальняя. Отчима твоего мы проверим, это я обещаю.

— Для того и сказал, чтобы проверили, — отозвался Яков.

Коса, позванивая, врезается в зеленую стену травы, легко, как бритва, проходит через нее и укладывает сочный пырей и клевер валок за валком на обширном пространстве вокруг Якова. Аромат разнотравья сам льется в легкие. Пот сбегает ручейками из-под кепки, руки ходят споро и ловко.

Вжик... Вжик... Вжик...

Сенокосилка стрекочет уже на другом плато, а здесь бригада добирает остатки, все, что нельзя было скосить машинами из-за камней и неудобных склонов. Но и на склонах пырей и клевер по пояс, с каждым взмахом косы под ноги валятся целые охапки травы.

Впереди раскинулась широкая котловина. Трава на склонах ее уже скошена. В конце котловины — два стога. Савалан и Нафтали Набиев укладывают на них последние навильники сена.

Нагретый солнцем воздух так прозрачен, что все видно, словно через увеличительное стекло, выпукло и ярко, как будто и стога, и маленькие фигурки женщин, ворошивших граблями скошенную, но еще не убранную траву, не за километр от Якова, а совсем рядом.

Вжик... Вжик... Вжик...

Косари спешат: на западе стеной стоит сизая туча. Оттуда дует порывами ветер, треплет белый холст палатки на гребне сопки. Края палатки подняты, и кажется, что она вот-вот снимется с места, птицей улетит в голубое небо. Рядом с палаткой темная арча, в тени которой дремлют сытые, до отвала наевшиеся сочного клевера кони.

Ранним утром, когда еще только занимался рассвет, по тропе мимо палатки проехал наряд пограничников. Утренний слоистый туман пластался над склонами. Силуэты всадников в шлемах-буденовках, как призрачные тени, проплыли в его волнах, растаяли в предрассветной мгле.

Яков долгим взглядом проводил пограничников и все утро прислушивался, не вспыхнет ли стрельба, не взорвется ли граната. Но в горах было тихо. Ярко сияло солнце. Не верилось, что всего в каких-нибудь двух-трех километрах проходит постоянно действующая линия фронта, где каждую минуту готовы открыть огонь вооруженные люди...

Порывистый ветер добирается до Якова и его товарищей, приятно холодит спину. Дышится легко и свободно, усталости не чувствуется. Вслед за Яковом идут Барат и Мамед Мамедов. Что-то случилось сегодня с Мамедом: нет-нет да и остановится, а потом, пыхтя, догоняет ушедших вперед. Яков подметил гримасу боли на его полном лице. Никогда Мамед не жаловался ни на какую боль, а тут приключилась с ним какая-то беда.

— Мамед, — окликнул его Кайманов. — Скажи, дорогой, что у тебя болит? Почему косишь, если заболел?

— Ай, Ёшка, — откликнулся Мамед, — живот так режет, будто кто бичак туда воткнул. Совсем пропадаю, не знаю, как дальше буду жить.

— Тогда ложись на сено и отдыхай. Сейчас Рамазана за доктором пошлем.

— Посылай, Ёшка, — согласился Мамед. — Только поедет ли Светлана-ханум сюда, в горы? Надо верхом на коне, а если она не сможет?

— К больному обязана приехать, — возразил Яков. — На то она и врач.

Для себя Яков не стал бы вызывать Светлану, самолюбие не позволило бы. Другое дело Мамед... Как не вызвать доктора к Мамеду, когда у него так болит живот?

Спустя несколько минут Рамазан уже рысил по тропе, направляясь к заставе. А еще через час вернулся обратно в сопровождении врача и ее неизменного спутника Дзюбы. Светлана держалась в седле как заправский кавалерист. В спортивной куртке и брюках с леями, в хромовых сапожках, в шапочке с маленьким козырьком, под которую убрала волосы, она могла сойти за подростка, если бы не женственный облик и не маленькие красивые руки, державшие поводья.