Четыре шва надежно стянули края раны. Поверх стерильной салфетки легли первые витки широкого бинта. Лицо Светланы озарилось откровенной улыбкой.

— Что это у вас такой обиженный вид? — спросила она. — Не на меня ли обиделись, Яков Григорьевич? Если на меня, то зря. Сами виноваты.

Не умея скрывать своих чувств, Яков и в самом деле считал себя обиженным.

— На себя, — буркнул он. — За что мне на вас обижаться...

— Не туго? — продолжая бинтовать, спросила Светлана. — Впрочем, у вас все туго. В следующий раз, когда захотите поговорить со мной, не прибегайте к членовредительству.

— Вы в самом деле думаете, что я нарочно порезал ногу? А это не в счет? — Яков раздвинул траву и показал гнездо, из которого высовывались голошеие и облезлые головы птенцов.

Светлана ничего не сказала, смущенно стала собирать инструменты.

Кайманов тоже молча поднялся и, прихрамывая, пошел к палатке.

— Яков Григорьевич! — услышал он ее встревоженный голос. — Вам нельзя ходить. Пусть кто-нибудь поможет.

— Я и сам могу.

Он все-таки дошел до палатки, оглянулся, увидел, что Светлана укладывает в санитарную сумку бинты и большую белую клеенку.

Якову стало досадно. «В самом деле еще подумает, что нарочно порезался, лишь бы обратить на себя внимание, — забеспокоился он. — Опять скажет — дурацкое мальчишество... А ведь и правда: о ней думал, вот и зазевался». Во время перевязки были моменты — он это заметил — из ее глаз исчезали колючие смешинки, их заменяло удивление его поступком. Она убедила его сделать укол, значит, заботится, чтобы быстрее поправился. Ох уж этот укол! Он способен любому самому веселому человеку омрачить настроение... Но почему же, почему так радостно на душе?

На ближайшей седловине появились всадники. Привыкший все мгновенно подмечать, Яков мысленно выругал себя: почему он не увидел их раньше, а заметил лишь тогда, когда они вымахнули из-за соседней сопки? Это возвращались из наряда Галиев и Шаповал. Увидел подъезжавших сослуживцев и Дзюба, примостившийся на камне возле палатки рядом с Яковом.

— Наши погранки з наряда вертаються, — сказал он. — Зараз контрабандисты не ходють. У них, як и у нас, косовица тай жнытво. А як похолодае, ночи осенью будуть довгими, от тоди и побегуть воны з терьяком. — Помолчал с минуту, спросил: — Болыть в тэбэ нога?

— Нет, Степа, не болит. Печет только. Пройдет...

Подъехали Галиев и Шаповал, соскочили с коней, поздоровались с собиравшимися полдничать косарями. Яков глядел на пограничников и думал: «Какое же благодатное время сенокос и уборка хлебов». На границе затишье. Карачун сумел даже выделить на период сенокоса трех красноармейцев в помощь Товариществу по совместной обработке земли. Обещал помочь и в уборке пшеницы. Прав Дзюба: терьякеши сейчас сами на уборке заняты. Им не до контрабанды. А глубокой осенью опять побегут. Тогда придется «базовцам» начальнику заставы помогать.

«После уборки надо обязательно съездить к Амангельды, — решил Яков, — поучиться у него читать следы. Без такой науки не обойтись...»

Между тем Галиев и Шаповал соорудили из плаща и двух длинных жердей конные носилки, уложили на них продолжавшего стонать Мамеда, подвесили носилки к седлам, осторожно повели лошадей вниз, к дороге. Светлана сердечно попрощалась со всеми, привычно вскочила на коня и в сопровождении Дзюбы поехала следом за успевшими уже скрыться на крутом повороте тропы Галиевым и Шаповалом.

Сизая туча теперь была совсем близко. За нею как бы нехотя скрылось солнце. Стало сумрачно. Полыхнула молния, озарила белым светом лощину, два стога в конце ее, столпившихся возле палатки людей. Глухо пророкотал гром. По полотну палатки застучали первые крупные капли.

Кайманов придержал коня, спешился, чтобы размять затекшие ноги. Прошло уже немало времени после сенокоса, закончилась уборка хлебов, но полученная летом рана, которую он сам себе сделал косой, порой все еще давала о себе знать.

Яков привык к горам и чаще всего не замечал их дикой красоты, а сейчас невольно залюбовался развернувшейся перед ним картиной. Ему не раз приходилось слышать о горе Мер-Ков. С близкого же расстояния он видел ее впервые. Вот она, совсем рядом, красноватой каменной глыбой возвышается над широкой долиной, где живет знаменитый следопыт Амангельды. Солнце, кажется, до предела накалило склоны горы, на которых не видно ни кустика, ни деревца. Словно кто-то гигантским топором обтесал глыбу базальта да и бросил тут, не доведя работу до конца. Со временем глыба вросла в землю и осталась здесь на века, удивительно похожая на горбатый панцирь черепахи. Неизвестный шутник окрестил мрачную гору русским словом «Морковка», хотя в переводе «Мер-Ков» — «Много змей», тех самых гюрз и кобр, с которыми у Якова с детства свои счеты. Впрочем, он знал, что на едва заметных снизу карнизах и тропах базальтового гиганта встречаются не только шипящие, смертельно-ядовитые змеи, но и твари пострашнее — вооруженные до зубов контрабандисты.

С противоположной стороны над долиной поднимался горный кряж Душак, получивший свое название от слов «Ду» — «два» и «шак» — «рог». Устремив ввысь две каменистые вершины, маячившие в знойном мареве, Душак как бы предупреждал каждого, кто пытался приблизиться к нему: «Будь осторожен — граница!»

Внизу, почти посередине долины, Яков увидел десятка полтора глинобитных домиков с плоскими крышами, несколько кибиток. Вплотную к ним прижимались похожие на саманные кубики мазанки и другие хозяйственные постройки.

Это и был тот самый аул, где проживал со своим многочисленным семейством знаменитый следопыт Амангельды. Яков снова сел на коня, направляя его в сторону глинобитных домиков.

Отсюда, из этого аула, каждый день, а нередко и ночью Амангельды уходит в горы, к границе, чтобы проверить следы у подножий Душака и Мер-Ков. Здесь его личная контрольная тропа. В любую погоду, зимой и летом зорко следит он, чтобы ничья чужая нога не осквернила священную землю, чтобы по карнизам и горным тропам не пробрались к нам двуногие звери.

Какой-то пограничник, закончив службу, перед самым отъездом домой, вырубил на скале Мер-Ков знаменательную фразу: «Кто не был — тот побудет, кто побыл — не забудет!»

Амангельды ничего не пишет на скалах. Для него, как и для Якова, горы — родной дом. В гражданской одежде — халате и чарыках, в неизменной папахе-тельпеке, защищающей голову от палящих лучей солнца, несет он бессменную службу многие годы, с тех пор как получил право держать в руках винтовку. Каждый утес и карниз Душака, склоны горы Мер-Ков изучены им, как родное подворье. Знает он следы каждого человека, живущего близ границы. Безошибочно может определить, друг здесь прошел или враг.

Амангельды помнит следы не только людей, но и всех имеющихся в ближайших аулах и поселках животных: лошадей, коров, ишаков, даже баранов. Враг хитер: любой контрабандист, чтобы обмануть пограничников, может привязать к своим чарыкам и копыта осла, и лапы барса. Поди тогда разберись в его следах...

Место, где давно уже поселилась семья Амангельды, было не такое голое, как представилось Якову поначалу. Горы протянули зеленую руку к жилищу бессменного часового границы. От подножия Мер-Ков до глинобитных домиков выстроились в ряд зеленые ивы и осокори, окруженные пышно разросшимися кустами ежевики и горного миндаля, скрывающими своей зеленью быстрый и полноводный арык.

Сколько нужно было затратить труда, чтобы под палящим солнцем прорыть русло арыка, насыпать дамбу, подвести воду к самому дому! Но арык, вот он: блестит под солнцем в зелени листвы, журча и переливаясь прохладными струями, манит к себе, несет жизнь, восстанавливает силы, спасает от зноя.

Тронув языком ссохшиеся губы, Яков, еще не доехав до аула Амангельды, соскочил с седла, подвел коня к арыку, опустился на руки и с наслаждением погрузил разгоряченное лицо в прохладную воду. Вода защекотала нос, крепко зажмуренные веки. Яков медленно втягивал губами студеную влагу, чувствуя, как поламывает зубы, как холодные комочки переливаются в горле.