— Вот значит как! Может ты и считаешь, что перед твоим другом-пижоном стоит лебезить и прогибаться. Может именно это ты и называешь дружбой. Не знаю, и честно сказать, мне плевать. Можешь ему хоть член отсасывать, мне пофиг. Даже не догадываюсь, чего ты от него ждешь. Может, он обещал тебя устроить своим мальчиком на побегушках, а может просто платит тебе за минеты. Но только я к себе неуважения терпеть не буду никогда. И если ради этого мне придется обосрать твое день рожденья, я, не задумываясь, это сделаю столько раз, сколько будет нужно!

Накопленную за вечер злобу необходимо вылить, невозможно просто взять и заткнуться:

— И кто тут, бля, обвиняет меня в цинизме! Через пару лет этот козел полезет в депутаты, потом в мэры! И все вы, как один, за него проголосуете. Это ж типа, свой парень! Мы его знаем, он пил с нами самогон! А ему как было на вас насрать, так будет и потом. Так что пошел ты, вместе со своим дружбаном, к ебаной матери!

Димон почти готов заехать тебе по мордасам тоже, но его останавливает твой звериный взгляд и табурет в руке. Он борется с собой целых полминуты, и все это время ты пристально смотришь ему в глаза.

«Только дернись, сука, я тебе табурет на голове поломаю!» — вот что носится в твоей голове.

— Жека, — наконец говорит он уставшим голосом, — шел бы ты спать.

Ты подходишь к столу, берешь первую попавшуюся кружку, выливаешь содержимое в рот, чувствуя, как самогон растворяет запекшуюся кровь и режет по ранам, и с грохотом возвращаешь посудину на место.

— С днем рождения, — цедишь со злостью, разворачиваешься и уходишь.

— Эй, ты как? — окликает тебя Руслан. — Сам дойдешь?

Ты не отвечаешь и даже не оборачиваешься. Табурет в руке вдруг становится непонятным и бесполезным предметом, ты разжимаешь пальцы, и он падает на пол, разнося по длинному коридору долгое звонкое эхо.

От выпитого и произошедшего начинает мутить. Ты идешь в свою секцию и открываешь дверь туалета. Вместе с бродящими соками в желудке, в сознании бродят и пузырятся смрадной пеной такие же мысли. Мысли, которые необходимо сблевать:

«Все вы пешки Ее Величества. Ваше дело стоять, где поставили и не оглядываться. Тени, призраки реально существующих людей. Ну ничего, вы еще получите свое. Я напишу о каждом из вас! Я напишу не то, что бы вам хотелось услышать, не дождетесь! Я напишу так, как я сам вас вижу, и это станет единственной правдой!»

Ободранные, облупившиеся стены, плотный запах аммиака, буро-коричневый унитаз в камуфляжных разводах дерьма. Один только вид вызывает спазмы. Тебя перегибает пополам, и вонючая струя с бордовыми прожилками вырывается наружу.

«Все вы отработанный материал человечества. Немного времени — такими и будете! Проживете жизнь, чтобы превратиться в выработанный рудник государства. Брошенный, никому ненужный… Потому что вы и сейчас никто, и ничего не пытаетесь делать, чтобы стать хоть кем-то…»

Еще один рвотный позыв, и опустевший желудок конвульсивно съеживается в желании и самому выброситься наружу.

«Cave canem — берегитесь, собаки! Я напишу о вас правду! Именно так и будут знать о вашем никчемном существовании, хотите вы этого или нет! Я сотру ваши жизни и перепишу их заново. И в каждой такой истории вы будете идти, неся впереди себя свои недостатки, свое лицемерие, свою трусость… А заодно, быть может, перепишу и свою жизнь. Стану боксером, чтобы не упасть от первого хука, или фехтовальщиком, чтобы вспороть противника изящным па, или космонавтом... Да, пожалуй, космонавтом, чтобы улететь, нахрен, на Луну, в другую вселенную, или еще глубже в себя…»

Усталость и слабость наваливаются со всех сторон, ноги подкашиваются, коридор кренится и теряет очертания, как в наркотических видениях Макса Пайна. Ты кое-как добираешься до своей кровати, валишься на нее и гонишь из головы все мысли, кроме желания сна. Но, прежде чем уснуть, в сознании всплывает картина. На огромном хрустальном троне восседает стеклянная королева. Подол ее платья закрывает весь пол, и теряется за границами видимого. На ее неподвижном лице застыла легкая улыбка превосходства, а глаза — обсидиановые линзы — видят сразу весь мир. Она многорука, как Шива. У нее даже больше рук, чем у Шивы. Только сейчас она не пишет книги, — к каждому из пальцев привязаны тонкие нити. Количество этих нитей неисчислимо. Они расходятся веером к полу, к ногам Королевы, они натянуты, как струны, и каждая из них заканчивается человеком. Все человечество — многорукая, многоголовая кукла, марионетка Ее Величества.

А потом приходит забытье, мутное и холодное, как ноябрьский дождь. Это и не сон вовсе, какой-то его уродливый брат.

25

Похмелье страшит не головной болью и рвотными позывами, но мрачными думами, закаченными под давлением в черепную коробку, и загустевшими до состояния холодца. От этих мыслей не избавиться, их не слить в унитаз, как прокисший борщ — они будут гнить в сознании долго, пока не истлеют сами собой. Студень в голове становится закопченным светофильтром, через который всё, совершенно всё окружающее, искажается, принимает оттенок брутальности и обреченности. Оно становится похожим на слово «никогда». В нем появляется что-то от умирающей вселенной. От исчезнувших детских фантазий. От невозможности шагнуть в запредельное…

На дворе ранний декабрь. Мокрый снег перемешан с грязью в однородную липкую кашу.

Ты идешь по вечерней улице, заглядывая в лица прохожих. Никто не смотрит в ответ — они все в делах. На работу, с работы, домой, в семью, или пива попить с друзьями… Все они заняты, все куда-то спешат, стремятся наполнить свою жизнь движением и динамикой, потому что это дает повод уверовать, будто их жизнь не стоит на месте, но постоянно меняется. Как правило, люди довольно легко убеждают себя в этом, совершенно упуская из вида, что истинную динамику обычно подменяет рядовая суета. Любой прохожий, спешащий по своим колоссальным малозначимым делам — разве готов он остановиться и спросить себя «куда» и главное «зачем» он спешит? Иллюзии — крепчайшие цепи разума. Их не разорвать одним усилием воли.

Несчастная Валентина Сергеевна, взлелеявшая в своем воображении образ ненавистного врага, и повесившая этот ярлык тебе на шею, или Мишаня, вчитывающийся в дешевую газету, как в документ с гербовыми печатями… Стоит ли пытаться избавить их от тех заблуждений? Что у них останется, если забрать эти маленькие верования? Эти карманные религии… Что останется у любого прохожего на этой улице? Пустота. Огромное всепоглощающее ничто — ноль, zero, nihil!

Тебе двадцать шесть и ты испытываешь необъяснимый страх перед этим вопросом. Ключи мелко дрожат в твоих пальцах, наконец, замок открывается, ты вваливаешься внутрь, плотно закрываешь за собой дверь и, не включая свет, валишься на кровать. Спрятавшись под подушку, говоришь себе, что ты не такой. Что ты-то не врешь себе! Что ты никогда… И мысль спотыкается на этом наречии, потому что ни одно другое слово не содержит в себе столько предательства.

На память приходит рассказ товарища, который ехал в поезде в одном купе с пожилым мужчиной. Дорога длиною в сутки, обычная вагонная скука — разговорились. После бутылки водки пассажир поделился кратким эпизодом своей жизни.

Жил себе человек в каком-то городе. Нормально жил, работал. Жена у него была и дочь. По выходным любил на озере рыбу удить. И так дожил он до тридцати восьми лет.

— Нормальный с виду мужик, — описывал друг тебе пассажира, — спокойный и рассудительный.

В одно обычное воскресенье жаркого лета решил он сходить на рыбалку. Окликнул жену, сказал, что собирается на озеро.

— Ты чего это? — спросила жена удивленно. — У меня день рождения сегодня, гости вечером придут. Ты что, не поможешь мне?

— Она не орала и истерик не закатывала, — пояснял пассажир. — Она вообще никогда истерик не закатывала. Хорошая баба. Толковая.

Мужик спокойно согласился с женой и никуда не пошел.

— В самом деле, помочь же нужно было, — объяснял он твоему другу.