— Пожить у моря не помешало бы. Мне скоро пятьдесят, а я, робята, до войны, окромя своего колхоза в Курской области, нигде не был и ничего не видел.

…Плеск воды в шайках преломлялся в моем воображении в плеск морских волн. На какие-то доли секунды я отключился, мысленно перенесся на Кавказ — туда, куда уезжал Зыбин. «Счастливец! — подумал я. — Должно быть, у него там родственники живут». И спросил об этом вслух.

— Никого у меня там нет, — ответил Зыбин. — Я на свой страх и риск еду. — Он потрогал пальцем заметно подросшие усики и добавил: — Тут, понимаешь, работенки подходящей нет. Все не то предлагают. Была бы у меня гражданская специальность — другое бы дело. А у меня одна специальность — дивизионный разведчик.

— У меня тоже гражданской специальности нет, — сказал я, — но на работу я уже устроился. Завтра выхожу. В артели «Очковая оправа» работать буду.

— Ну и зря. — Зыбин усмехнулся. — За это мы кровь проливали, что ли, чтобы в каких-то артелях работать? Я еще своего журавля не поймал.

— На Кавказе поймать хочешь?

— Может, там, а может, в другом месте. Вначале на Кубань рвану. Жизнь там, говорят, дешевая: масло, мед, куры — все есть. Я, браток, на фронте привык жрать от пуза, а тут карточки. Тут не очень-то пожируешь. Тут после фронта ахово кажется. Разведчики, сам понимай, все имели. Я никогда без трофеев не возвращался. Шпроты, сыр — это у нас не переводилось. Я, браток, даже французский коньяк пил. Отличная штука, доложу тебе!

Я верил Зыбину. Разведчики, особенно рисковые, а Зыбин — я чувствовал это — был таким, имели все, что душа пожелает.

— Кавказ — это хорошо, — задумчиво сказал я. — Только жить на что будешь?

— Скумекаю что-нибудь, — ответил Зыбин. — Была бы голова на плечах, а обстоятельства сами подскажут, как жить.

— Кавказ — это хорошо, — повторил я.

— Еще бы! — отозвался Зыбин. — Я с одним грузином в госпитале лежал. Он про Кавказ такое рассказывал, что в палате мертвая тишина стояла и глаза у всех светились. Может, он и приукрасил кое-что — так всегда бывает, когда рассказывают, но я ему поверил. Да и как не поверишь, когда море — это море, а горы — это горы.

«Верно, — подумал я. — Ох, как верно!» Зыбин распалил мое воображение, родил смутные желания. Захотелось самому махнуть на Кавказ, увидеть горы, море — все, о чем я мечтал. Я чуть было не сказал: «Возьми и меня!» Я, может быть, и сказал бы это, если бы не устроился на работу.

Набирая воду, я исподтишка поглядывал на Зыбина. Почесывая бок, он смотрел в запотевшее окно, к которому подкрадывались осенние сумерки. «Он видит сейчас свою будущую жизнь», — подумал я и позавидовал Зыбину.

Окатившись несколько раз, я подошел к нему.

— Двинулись?

Зыбин взглянул на меня отсутствующе, как взглядывают погруженные в свои мысли люди.

— Пошли! — повторил я.

Когда Зыбин натянул гимнастерку, я ахнул: на ней было столько наград, что у меня зарябило в глазах.

Зыбин улыбнулся.

— Не обижали, как видишь.

Я предложил ему встретиться еще раз, но он покачал головой:

— Не удастся. Сборы у меня сейчас и так далее.

Мы пожелали друг другу счастья, обменялись рукопожатиями и расстались.

Артель «Очковая оправа» находилась на Донской, в глубине двора, на первом этаже самого обыкновенного жилого дома. На фасаде дома, у подъезда, висел привинченный огромными винтами прямоугольный кусок жести, выкрашенный в белый цвет, на котором две буквы «о» в наименовании артели образовывали два кружочка с тянувшимися от них толстыми коричневыми дужками, из чего получались солидные очки, какие носят иностранцы: в обиходе я таких никогда не видел — только в кино и в Венгрии, где воевал. Точно такая же вывеска, только выгоревшая на солнце, красовалась и у ворот. Я родился и вырос в этом районе, часто бывал на Донской, но раньше никогда не видел вывески с намалеванными на ней очками и теперь думал: «Наверное, эта артель возникла после моего ухода в армию». Но начальник нашего цеха — розовощекий старичок с хохолком на макушке, очень похожей на редиску, с которым я поделился своими соображениями, возразил:

— Наша артель на этом месте спокон веку. На всю страну одна. Только мы роговые оправы работаем. Большие начальники носят нашу продукцию, потому что оттуда, — старичок сделал неопределенный жест, — мы ширпотреб не получаем, а только станки, машины и так далее в том же роде.

Вся артель — цехи, склад, кабинеты — размещалась в четырех комнатах, в самой маленькой из которых, перегороженной фанерными щитами, находился кабинет председателя артели и бухгалтерия. Остальные отделы — производственный и два других — располагались в коридоре, где с утра до вечера тускло горели три электрические лампочки и где, тесно прижавшись друг к другу, стояли канцелярские столы с облупившимся лаком. Кроме трех общих лампочек, коридор освещали настольные лампы, похожие на огромные грибы, возвышающиеся на столах. Лампы отбрасывали мягкий свет на груды бумаг, на папки с тесемками, на скрепки в картонных коробочках и на другие канцелярские принадлежности. В коридоре работали молчаливые женщины и старички инвалиды на деревяшках.

В самой большой комнате, у окон, стоял длинный верстак, за которым малюсенькими шурупчиками привинчивались дужки. Другой верстак, поменьше, предназначался для очистки оправ от заусенцев. Он стоял у стены, рядом с дверью, которая вела в смежную комнату, где находился пресс для штамповки. Пресс приводился в движение старым электромотором. Когда его включали, комнаты наполнялись гулом и верстаки начинали вибрировать, мешая работать. Пресс, должно быть, мешал и жильцам. Видимо, по этой причине оправы штамповались только по утрам, когда кончались пятиминутки у председателя артели.

Наши начальники ничем не отличались от остальных рабочих, и если бы не написанные от руки таблички над их столами, то я ни за что не поверил бы, что эти люди начальники. Они прекрасно разбирались во всех тонкостях производственного процесса, потому что работали в этой артели с незапамятных времен. Когда «горел» план, они подходили к верстакам и начинали помогать нам.

Меня «посадили на дужки», и я, привинчивая их, время от времени посматривал в окно, из которого был виден весь двор — обыкновенный московский двор с тремя высокими, будто фабричные трубы, тополями, с полуразвалившимся домиком, прилепившимся к стене соседнего пятиэтажного здания. Во дворе с утра до вечера играли ребятишки, чаще всего в «салочки-выручалочки», и сохло на веревках белье, которое безжалостно трепал осенний ветер, отчего простыни и пододеяльники надувались, как паруса. В эти минуты двор преображался, становился — так казалось мне — морем с плывущими по нему кораблями. Взъерошенные воробьи перелетали с места на место в поисках корма и отчаянно дрались за каждую крошку, оглашая воздух сердитым чириканьем.

В артели изготовлялись оправы на любой вкус и цвет — от самых обыкновенных, проволочных, до массивных, с узорами.

— Нравятся? — спросил меня мой напарник — парень на протезе.

— Очень, — ответил я.

— Выбирай любую. Вставь обыкновенные стекла и пижонь сколько хочешь?

— А можно?

— Конечно, можно. Своя же продукция.

Я выбрал самую массивную оправу с разводьями, попросил напарника вставить стекла и помчался к зеркалу.

«Ничего», — решил я, любуясь на свое отражение.

— К лицу, — подтвердил напарник.

Дома очки произвели фурор. Я почувствовал себя на седьмом небе, когда Катюша сказала:

— Знаешь, они идут тебе. Ты похож в них на…

— …на директора! — ляпнул я.

— Вот-вот. — Катюша усмехнулась.

Разглядывая в зеркале свое отражение, я подумал: «Вот теперь бы появиться в райисполкоме. Кудрявцева наверняка дала бы мне работу получше».

Каждое утро ровно в восемь я надевал нарукавники, сшитые Катюшей из негодной к носке сатиновой рубахи, пододвигал к верстаку высокую табуретку с вертящимся сиденьем, вставлял в глаз лупу и… Шурупчики выскальзывали из пинцета, пальцы никак не могли приноровиться к крошечной, с палец, отвертке. Я нервничал, чертыхался и, стараясь наверстать упущенное, ошибался все чаще и чаще. «Сдалась мне эта артель, — ругался я. — Для этого я кровь пролил и смерть обманул, чтобы шурупчики привинчивать?» Я вспомнил фронт, людей, которые окружали меня, и думал, что там, на фронте, я был нужнее. Там от моей сноровки сообразительности часто зависела судьба моих однополчан. Я был уверен, что заслужил право делать что-нибудь более важное, чем «сидеть на дужках». В моей памяти то и дело возникал сержант Демушкин.