— Ладно, отец, — весело отозвался Олмэйр. — Я пришлю Али рулевым и лучших из моих людей. Еще что-нибудь?

— Ничего больше, голубчик. Только смотрите, чтоб они не опоздали.

— Полагаю, что излишне будет вас спрашивать, куда вы отправляетесь, — пытливо проговорил Олмэйр, — Потому что если вы едете к Абдулле, то я…

— Я не к Абдулле еду. Ну, теперь отваливайте.

Ночь была очень темна. Бабалачи, выйдя из своей бамбуковой хижины, стоял, обратившись лицом к реке. Как ни тиха бывает ночь, она никогда не может быть вполне безмолвной для чуткого уха, и Бабалачи показалось, что он различает другие звуки, кроме журчания воды. Ему послышался шум, странный шум. Он не мог ничего различить, но какие-то люди в лодке должны были быть очень близко, так как до него долетали слова.

— Ты думаешь, что это и есть то самое место, Али? Я ничего не вижу.

— Должно быть тут, туан, — отвечал другой голос. — Не попробовать ли пристать?

— Нет, подрейфуем немного: в темноте легко наскочить у берега на бревно. Мы можем увидеть свет из какого-нибудь дома. Ведь в усадьбе Лакамбы много домов, не правда ли?

— Великое множество, туан, — но я не вижу нигде света.

— И я тоже, — проворчал снова первый голос.

— А я вижу. Теперь я знаю, где причалить, туан.

Несколько взмахов весел повернули шлюпку носом вверх по течению к самому берегу.

— Окликни, — послышался очень близко бас, который, как был уверен Бабалачи, должен был принадлежать белому, — Окликни, не выйдет ли кто-нибудь с факелом. Я ничего не вижу.

— Кто говорит на реке? — спросил Бабалачи тоном, выражавшим изумление.

— Белый, — ответил Лингард с лодки. — Неужели в богатой усадьбе Лакамбы не найдется факела, чтобы помочь гостю причалить?

— Нет ни факелов, ни людей. Я один здесь, — нерешительно ответил Бабалачи.

— Один! — воскликнул Лингард. — Кто ты?

— Слуга Лакамбы. Но причаливай, туан, и посмотри на меня. Вот моя рука… Теперь ты в безопасности.

— И ты один тут? — спросил Лингард, осторожно входя во двор. — Какая темнота, — пробормотал он про себя. — Можно подумать, что весь мир вымазали черной краской.

— Да, один. Что ты еще сказал, туан? Я не понял. f — Ничего. Я рассчитывал найти здесь… Да где же они все?

— Не все ли равно, где они, — мрачно ответил Бабалачи. — Разве ты пришел к моим родичам? Последний из них отбыл в дальний путь… и я здесь один. Завтра и я ухожу.

— Я приехал повидать одного белого, — сказал Лингард, медленно продвигаясь вперед. — Он не ушел ведь?

— Нет, — отвечал Бабалачи. — Человек с красной кожей и жесткими глазами, чья рука сильна, а сердце слабо и безумно.

— Он здесь? — спросил Лингард.

— Нет, не здесь, — ответил Бабалачи, — не здесь, туан, но и не далеко. Не отдохнешь ли ты в моем жилище? Найдется, может быть, рис, рыба и чистая вода, не из реки, а ключевая…

— Я не голоден, — сухо прервал его Лингард, — и я приехал не для того, чтобы отдыхать у вас. Проводи меня к белому, который ждет меня. Я не могу терять времени.

— Ночь длинна, раджа Лаут.

Лингард вздрогнул.

— Ты меня знаешь! — воскликнул он.

— Э… да. Я видел тебя много лет тому назад. Ты меня не помнишь, но я не забыл… Таких людей, как я, много, но раджа Лаут один.

Он быстро взобрался по ступенькам лесенки и, стоя на площадке, жестом руки пригласил Лингарда войти, что тот после некоторого колебания и сделал.

Упругий бамбуковый пол хижины погнулся от тяжести старого моряка, который, стоя за порогом, старался проникнуть взором в дымную мглу низкого жилища. Вделанный в расщепленную палку факел, отбрасывая от себя красноватый свет, озарял несколько грязных циновок и угол большого деревянного ларя, терявшегося в темноте. В глубине хижины виднелось острие копья, медный поднос висел на стене и длинное дуло ружья, прислоненного к ларю, блестело в мерцании скользнувших по нему лучей света.

Бабалачи бродил в потемках, перешептываясь с неясными тенями, мелькавшими в глубине хижины. В темноте слышались бесшумные шаги, подавленные восклицания, вздохи, нетерпеливо вырывавшиеся и тотчас заглушаемые снова. Затем вновь наступала тишина. Бабалачи приблизился к Лингарду и уселся у его ног на свернутом тюке циновок.

— Будешь ли ты есть рис и пить саггир? — спросил он. — Я поднял на ноги моих домашних.

— Друг мой, — сказал, не глядя на него, Лингард. — Когда я прихожу к Лакамбе или к его слугам, я никогда не чувствую ни голода, ни жажды. Понимаешь, никогда. Ты думаешь, что я лишен рассудка и что у меня ничего тут нет?

Он многозначительно постучал пальцем по лбу.

— Ай, ай, ай! Как ты можешь так говорить, туан! — в ужасе воскликнул Бабалачи.

— Я говорю то, что думаю, я не вчера родился, — небрежно процедил Лингард и, протянув руку к ружью, принялся его рас сматривать с видом знатока.

— Хорошая штука. Матарамской работы. Притом старинное, — продолжал он. — Тебе бы не следовало давать ему ржаветь.

— Хорошее ружье, — повторил Бабалачи. — Бьет далеко и метко. Лучше, чем вот это. — И концами пальцев он нежно дотронулся до ручки револьвера, высовывавшегося из правого кармана белой куртки Лингарда.

— Руки прочь! — быстро проговорил Лингард, но добродушным голосом и не сделав ни малейшего движения.

Бабалачи усмехнулся и отодвинулся.

— Ну, как же насчет белого человека? — спокойно спросил Лингард.

Бабалачи как будто не расслышал вопроса. Он долгое время выводил пальцем какие-то узоры на циновке. Лингард недвижно выжидал. Наконец, малаец поднял голову.

— Га, белый человек. Знаю, — рассеянно прошептал он. — Этот ли белый или другой… Туан! — громко выпалил он с неожиданной живостью, — Ты человек моря?

— Ты меня знаешь. Чего же ты спрашиваешь? — тихим голосом отвечал Лингард.

— Да, человек моря — такой же, как и мы. Настоящий оранг-лаут, — задумчиво продолжал Бабалачи. — Не то, что прочие белые.

— Я такой же, как и другие белые люди, и не люблю попусту тратить слова. Я приехал сюда, чтобы повидать белого человека, который помог Лакамбе против Паталоло, моего друга. Покажи мне, где живет этот белый, я хочу с ним поговорить.

— Только говорить, туан? Зачем же тогда торопиться? Ночь длинна, а смерть не долга, как ты должен знать, ты, который принес ее стольким людям моего племени. Много лет тому назад я стоял против тебя с оружием в руке. Разве ты не помнишь? Это было на Каримате, далеко отсюда.

— Не могу же я помнить всех бродяг, которые попадались мне на пути, — ответил Лингард.

— Ай, ай, — невозмутимо и задумчиво продолжал Бабалачи. — Много лет тому назад. Тогда все это, — и, взглянув на бороду Лингарда, он покрутил пальцем под своим собственным, лишенным растительности подбородком, — все это блестело, как золото на солнце; теперь же это похоже на пену разъяренного моря.

— Может быть, может быть, — терпеливо сказал Лингард, легким вздохом невольно отдав дань воспоминаниям молодости, вызванным словами Бабалачи.

Он так долго прожил с малайцами и так с ними сжился, что крайняя медленность и разбросанность их умственного процесса не слишком его раздражали. Ему было ясно, что Бабалачи хочет что-то сказать ему, и надеялся, что этот разговор осветит беспросветную тьму необъяснимой измены и озарит, хотя бы на секунду, того человека, над которым ему предстоит привести в исполнение приговор правосудия. Только правосудия* Мысль о мести была далека от него. Он не хотел думать о том, каким образом это правосудие должно совершиться. Он не мог совладать с мыслями, которые роились в его голове под звуки монотонного голоса Бабалачи, и они невольно возвращались к тому слепому, роковому случаю, побудившему его много лет тому назад спасти умиравшего с голода беглеца с голландского судна на Самарангском рейде. Как понравился ему этот человек, его самоуверенность, настойчивость, желание пробиться вперед, его высокомерное добродушие и эгоизм. Ему нравились самые его недостатки, отчасти свойственные и ему самому. Он всегда справедливо к нему относился и будет справедлив к нему и теперь, до самого конца. При этой мысли на лицо Лингарда пала угрожающая тень. Так сидел он, сжав губы и с тяжелым сердцем, в то время, как в спокойной тьме снаружи безмолвный мир, казалось, ждал с затаенным дыханием той справедливости, которую он держал в своей руке, в своей твердой руке, готовой ударить — и не решающей шевельнуться.