Опыт начался. Вначале для контроля в установку помещали пробирки с неоплодотворенной икрой. Представь себе, что эти икринки тоже дали бы заметные электромагнитные сигналы. Дело очень осложнилось бы. Пришлось выяснять, чем они отличаются от сигналов оплодотворенной икры, и ставить новые десятки, сотни, тысячи опытов. А еще могло случиться так, что сигнал неоплодотворенной икринки оказался бы сильнее, нежели оплодотворенной. Что было тогда думать?

Я и не заметил, как оказался втянутым в эту стихию напряженного ожидания.

Будет сигнал или не будет? «Хорошо бы не было, — думал я, — а от оплодотворенных икринок — был бы. И все так славно устроилось…» И я тянулся, тянулся взглядом к медленно ползущей ленте, боясь пропустить скачок кривой — в ту же точку смотрели биологи, смотрел профессор, смотрела молоденькая лаборантка, смотрел работавший здесь студент-практикант из университета, которому минут десять назад профессор выговаривал за плохой русский язык его диплома.

Мы сдерживали дыхание, красная кривая, выводившая эти зигзаги, казалась живой. Вдруг она сделала резкий скачок вправо. У меня сердце упало.

— Это стекло, — спокойно заметил профессор; он объяснил что это сигнал самой пробирки, а не ее содержимого.

Красная лента кажется мне ужасно красивой, красная лента танцует передо мной… Сигнала не последовало. Все облегченно вздохнули.

Менялись пробирки с неоплодотворенной икрой. Сигнала не было. Пошли пробирки с оплодотворенной. Сигнала тоже не было. «А вдруг и не будет? — думал я. — Значит, все впустую?»

Давно я не жил в таком напряжении. Сколько чувств испытывали мы за эти часы, сколько смен настроений — от уверенности до страха перед неудачей! Сколько, должно быть, сомнений, колебаний мучило профессора, сколько различных гипотез мелькало в его мозгу!.. Ну, конечно, у работающих здесь эти переживания протекают как-то иначе, чем у меня. Для них это повседневность, одно звено бесконечной цепочки, требующей бесконечного терпения, но, может быть, это обстоятельство еще усиливает их волнение. Просто они на работе как на работе.

А красная лента все чертит свои зигзаги. Одна пробирка сменяет другую, приближается икра пятого часа после оплодотворения.

Будет или не будет?

Да или нет?

В пробирке икра пятого часа. Пробирку помещают в «установку». Наращивается сила магнита. Гудит. Движется бумажная лента, перышко выводит на ней красную линию. Скачок кривой вправо, но это уже знакомый сигнал стекла. Боже мой, боже мой, только бы было!

— Есть!!

Все разом повеселели. Друг на друга не смотрели, деловой сдержанностью скрывали радость. Сигнал мог быть случайным, при повторной записи и не подтвердиться. Пришло время счастливых сомнений. Начали повторную серию опытов. Опять проверка икры предыдущих стадий. Сигнала нет. Опять в пробирке икринки пятого часа. На нужной отметке кривая совершает резкий, изящный скачок вправо. Есть!

Начинается третья серия опытов. Если нащупана закономерность, кривая повторится. Если это случайность — что ж, значит, случайность…

За несколько часов мы пережили много разных мыслей и чувств! Прошли через надежды, разочарования, сомнения, уверенность, любили и ненавидели, боялись, даже страдали, восхищались красотой и тонкостью расчета.

Будет сигнал или не будет? — вот в чем был

В сущности, во всем, что происходило, была завязка, развитие и нарастание действия, ложные ходы, высшая точка — кульминация, развязка. Было сведение всех линий в логические узлы, был финал, который мог служить и новым началом. Совсем как в пьесе…

А может быть, лучше, чем в пьесе, богаче, чем в спектакле? Может быть, пережив такое, современному человеку уже не требуется переживаний, которые может предложить ему искусство, и от искусства ему нужно иное? Тут я вспомнил старую уже историю, дискуссию на страницах «Комсомольской правды», начатую письмом инженера Полежаева. Смысл его взглядов, а их тогда разделяли многие, сводился к тому, что современная наука несет в себе столько эстетических мотивов, столько элементов красоты, что люди науки уже не нуждаются в удовлетворении своих эстетических потребностей, так сказать, «на стороне», в искусстве. В это счастливое мгновение опыта такое рассуждение казалось мне простым недоразумением, каким пытались представить тогда некоторые противники инженера. Дело тут посложнее…

Есть!

Есть в третий раз. Тогда изменили режим работы «установки» и провели медленную запись при очень большом усилении сигнала. Это нужно, чтобы все посторонние сигналы, как их здесь называют, «фоны», убрались, и главный прописался отчетливее во всю ширину ленты. Главный сигнал выделился прелестной красной кривой на широком бумажном поле.

День заканчивался. На завтра предстояла новая проверка. Изменяя условия опыта, всячески «мешая» сигналу, экспериментаторы обязаны были убедиться в его неизбежности. Начиналась черная работа науки…

Мы вышли с профессором из института и медленно пошли к троллейбусной остановке. Шли мы долго, потом ехали, потом снова шли. Заходили в кафе выпить крепкого черного кофе, сидели на скамейке в скверике в одном из арбатских переулков.

Профессор отдыхал, ему надо было переключиться на какой-нибудь предмет, и он легко втянулся в разговор о литературе, о живописи, о театре, о красоте жизни. Может быть, некоторые из его слов, которые я здесь вспоминаю, и не были произнесены им вслух, а мысли его располагались в другом порядке…

Был хороший вечер. Один из тех нечастых вечеров, когда ничего не происходит, но знаешь, что живешь полной жизнью — так ясно видишь, так хорошо думаешь, и каждая мелочь: ветка, силуэт автомашины, долгое летнее солнце на стенах домов или звук, донесшийся из глубины двора, — все кажется значительным.

— Не могу утверждать, — говорил он, — что всегда существует для меня черта, отделяющая жизнь от искусства. Или, точнее, отделяющая просто жизнь от красоты. Нет просто жизни, вся она — красота, право же! Возьмите мой путь домой. Я нарочно проделываю его медленно. Мне можно доехать на троллейбусе до самого дома, но я выхожу на площади Восстания. Арбат, это ведь книга раскрытая!..

Иду по улице Воровского, плутаю переулками, выбираюсь на Арбат и снова погружаюсь в переулки. Они выводят меня на Кропоткинскую… Наш московский Юго-Запад я люблю, там легко дышится. Так и должен жить человек: среди широких улиц, зелени, белых домов, стекла. И Ленинский проспект мне нравится. Можно, конечно, по-разному относиться к новой московской архитектуре, не все хорошо, не все найдено, не хватает неповторимости, нужно больше цвета. Но это — в движении, это город, пришедший к нам из будущего. А Арбат — это прошлое, с ним грустно расставаться. Теперь архитекторы мыслят кварталами городами. В прошлом веке думали особняками, двориками. В этом переулке на протяжении ста метров такое разнообразие, — приглядитесь! — оторваться нельзя. А вот там эти нестерпимо белые плоскости света в солнечный вечер. Знаете, что они мне напоминают? Картину Ге «Что есть истина?»! Там художнику поразительно удалось передать солнце.

…Белые плоскости ограничены тенями. Множество форм, не так, как на больших улицах. Тени играют на асфальте, это легкий ветер треплет листья. В переулочках полно деревьев. Некоторые положили ветви, словно локти, на решетки палисадников, смотрят на улицу, как люди. Посажены они бог знает когда, не рядами, а так, вольно, по душе давно умерших владельцев.

Вдоль тротуаров стоят машины, их здесь меньше, нежели в других местах. На лакированных крышах — солнечная точка, на нее больно смотреть, как на само солнце…

Знаете, солнечные блики на одиноких машинах всякий раз напоминают мне какую-то точку моей жизни, светящуюся точку, когда было мне хорошо и покойно, и все силы души были в движении, и я жил так полно, что полнее и невозможно…

Помню себя сидящим в плетеном кресле в маленьком плоту-ресторанчике порта в Батуми. Конец моего отпуска,

Передо мной большие бело-зеленые корабли. Солнце заходит. Хочу поймать, увидеть его последний луч в воде моря. Где-то слышал, что это зеленый луч и что видеть его можно лишь здесь… Смешно, но из-за этого луча я поехал в Батуми. Не отрываясь, я смотрю на корабли. Они постепенно краснеют медью. Слежу за последним лучом, он отражается в стекле рубки корабля, стоящего ко мне носом, дробится волной и бежит ко мне. Все меньше долек его приносят мне волны. Наконец он гаснет. Все было в цвете, все стало серым и черным… Помню, за соседним столиком три грузина вкусно ели шашлык, запивая его терпким «Мукузани». Когда погас последний луч, они вдруг запели в три голоса переливчатую грузинскую песню. Их голоса расходились далеко, что казалось, они уже никогда не сойдутся, каждый пел о своем. Но потом они неожиданно и незаметно сходились в одном пункте и шли в унисон. Потом снова расходились. Темнело…